совершил: оставил кассету тебе.
— Почему он не поступил, как мы с тобой — не переправил файл с видеозаписью по электронной почте, из какого-нибудь кафе или клуба?
— Он очень спешил, но главное: он был уверен, что раз связник мертв, то могут быть провалены и его резервные каналы связи: и телефонный номер, и электронный адрес. Я бы, во всяком случае, на его месте думал именно так.
— Почему он доверил пленку именно мне? Ведь ты говорил как-то, что в разведке есть правило: не вмешивать в свои дела гражданских лиц.
— В исключительных обстоятельствах можно.
— Как Штирлиц — с профессором Плейшнером?
— Вроде того. Но Леонид впутал в дело именно тебя совсем не наобум и не случайно. Ты ведь не скрывала от него, кем я работал?
— Был разговор.
— А кроме того, послание тебе он зашифровал и поэтому надеялся, что сама ты до кассеты не доберешься. Что я или связник из Центра получим ее раньше тебя или вместе с тобой.
— Неужели он не мог попросить из вашего дурацкого Центра помощи?
— Как?! У него был резервный номер телефона на случай провала — автоответчик. Но он не знал: на каком уровне прикрывают операцию Догаева местные спецслужбы. Может, этот номер телефона уже засвечен, его «пишут» и определяют местонахождение звонящих… Так что Леня позвонил в Центр только, когда добрался до Воронежа. Из автомата, сразу после того, как позвонил тебе в Костров. По телефону он сообщил в Центр о своем провале, об убийстве связника и о том, что добирается до Москвы самостоятельно. Из понятной опаски — что сказано по телефону, то может слышать весь мир — он не стал ничего сообщать ни о самом существовании кассеты, ни о том, где она находится.
— А когда в Москве узнали, что на борту «Нахичевани» бактериологическое оружие?
— Только когда стали изучать Ленину запись, которую переслали в Центр мы с тобой. В том ящике, что при падении разломился, рассмотрели конфигурацию бомбы и ее маркировку. Подняли архивы — и тут во всей нашей службе начался кипеж.
— Это поразительно! — вздохнула Таня. — Бросить такое страшное оружие в каком-то подвале полстолетия назад — и позабыть о нем. Как это по-нашему, по-российски! Редкое разгильдяйство!
Отчим пожал плечами.
— В стране сорок тысяч тонн химического оружия, которое все никак не соберутся уничтожить, и несколько тысяч ядерных боеголовок. Какое значение имеют при таких масштабах, — в словах Ходасевича прозвучала горькая ирония, — пять-шесть бомб туда, пять-шесть сюда…
— Ты шутишь, Валерочка!
— Шучу-шучу, Танечка, — вздохнул отчим, — но в каждой шутке есть доля Мишутки.
— А Леня погиб… — вдруг невпопад протянула Таня, и на глазах у нее опять выступили слезы. — Валерочка, — прерывисто вздохнув и переборов слезы, сказала она, — ты что, не понимаешь, что всю эту кашу заварил наш чудный Глеб Захарович? Из-за него в конечном счете и Леня погиб, и те детишки? И нас с тобой подставлял он? И мы с тобой, оба, из-за него чуть не погибли? Ты разве не понимаешь, что все случившееся началось с парфюмера? И произошло из-за его алчности, цинизма, бессердечности?
— Понимаю.
— И ты спокойно дал ему уйти?!
— Татьяна, ты ведь в преферанс, кажется, играешь?
— Ну, играю. А при чем здесь преферанс?
— Что ты делаешь, когда кто-то из твоих соперников тебя подставляет? Ну, например, объявляя игру, явно перезакладывается и тебя нарочно сажает? Или твой железный вист перебивает?
— Я на него зуб рисую. А потом мстя. То есть мщу. По возможности, быстро и жестоко.
— Вот ты и сама на свои вопросы про Пастухова ответила.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — прикинулась Татьяна, хотя догадывалась, куда Валера клонит.
— Не могу тебе сказать за всю нашу службу поголовно, но считай, что я лично зуб на Пастухова нарисовал. И полковник Ибрагимов — тоже. И многие другие в нашей конторе. Пока парфюмер нам, извини за дешевый каламбур, не по зубам, но можешь не сомневаться: рано или поздно и до него дойдет очередь. Контора — она ведь ничего не забывает: ни хорошего, ни плохого.
— Значит, ты думаешь, что настанет время, когда ГЗ получит свое?
— Я надеюсь. Нет, я почти уверен, что это случится. И довольно скоро.
— А Леню где похоронили? — вдруг перескочила на другую тему Татьяна.
— Его еще не похоронили. Похороны — завтра.
— А можно я на них приду?
— А ты и должна прийти. Ты ведь его начальница. Леонид Шангин погиб в результате несчастного случая. И если ты думаешь, что на его похоронах будет почетный караул, салют и ордена на красных подушечках, то ты глубоко заблуждаешься. Будут обычные гражданские похороны. Наверное, придут на них, под видом Лениных друзей, его куратор и вербовщик, но это и все последние почести, которые окажет ему контора. Маме его под каким-нибудь предлогом пенсию за него начнут платить.
— Эх, Ленька-Ленька, — заплакала Таня (сказалось напряжение всех прошедших суток и бессонная ночь, поэтому глаза у нее постоянно были на мокром месте), — я так и не смогла спасти тебя…
— Не надо, Танюшка, не плачь. — Отчим обнял ее. — Если кто и может себя винить в том, что Леонида не уберег, так точно не ты. Ты сделала все, что смогла.
— «Я сделал все, что мог», — сквозь всхлипы пробормотала Таня. — Последнее оправдание неудачника…
— Ты у меня не неудачница. Ты далеко не неудачница. Но не можешь же ты всегда и во всем побеждать.
«Гольфстрим» уже начал снижаться. У Тани заложило уши. Она утерла слезы со щек ладонями. Валерий Петрович по-отечески обнимал ее, похлопывал по плечу.
— Главное, Валерочка, что ты жив, — то ли сквозь смех, то ли сквозь слезы пробормотала Таня. — Знаешь, как я испугалась за тебя сегодня ночью!
— Я сам за себя испугался сегодня ночью.
— Ой! — воскликнула Татьяна, будто о чем-то забыла. Она попыталась обратить сентиментальный момент, столь редко возникающий в их отношениях с отчимом, в шутку. — А ты ведь в великом тихом Танаисе так ни разу и не искупался! И я, кстати, тоже.
— Ничего. Хочешь, прямо сегодня поедем вместе на лыткаринские пруды.
— Хочу, Валерочка! С тобой — очень хочу. Я вообще хочу лежать на солнце и ни о чем, ни о чем, ни о чем больше не думать.
— По-моему, имеешь право, — улыбнулся отчим.
