Как прекрасна Москва с птичьего полета! Да еще ночью, когда сверкающим ожерельем тянется через весь иллюминатор Кольцевая дорога, прямыми светящимися пунктирами прочерчены проспекты и видны подсвеченные силуэты столичных достопримечательностей: Останкинской башни, высоток, университета!.. Зрелище столь красиво, и я отчего-то так радовался, что мы подлетаем к Москве, что первым моим движением было разбудить Наташу. Но она так уютно спа… свернувшись в кресле, что жалко трогать ее. Стюардесса объявила в динамик: «Расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево-один – ноль два часа двадцать минут по московскому времени. Температура воздуха в Москве – плюс двенадцать градусов». Немногие неспящие пассажиры завздыхали и принялись вытаскивать из ручной клади свитера и кофты. У меня ничего теплого, не говоря уже о зонтике, с собой не было – после московского апрельского тепла и израильской жары казалось, что холода и дождей больше не будет – не будет никогда и нигде. «Ну да ничего, – подумал я, – до машины как-нибудь добежим, а там врубим печку – и вперед!.. Интересно, как она там, моя одинокая «Феррари»? Соскучилась, наверно, по хозяину? Не начнет ли в отместку за то, что бросили, капризничать?»
Наташа проспала почти весь полет. После того, как мы взлетели из аэропорта Бен-Гурион, она долго молчала – казалось, обдумывала что-то. Потом, покусывая губу, сказала:
– Послушай… Если с твоим домом что-то вдруг действительно неладно… Ты… ты бы мог пока пожить у меня… Родители все равно сейчас на даче… – Она мучительно покраснела и тихо добавила: – Ты только не думай, что я навязываюсь…
Я приобнял ее, погладил по голове и бодро сказал:
– А я могу пожить у тебя – даже если с моим домом все ладно!
Она рассмеялась, слезы выступили у нее на глазах, и я поцеловал ее.
Мне в самом деле не хотелось расставаться с ней ни на одну минуту и не хотелось возвращаться в свой проклятый дом. Ее предложение наполнило меня восторгом и одновременно сомнением: а не слишком ли скоро все развивается? Не потеряю ли я этакими темпами свою независимость – окончательно и навсегда?
В конце концов за время полета и ее сна я решил: отвезу-ка я Наташу домой, а сам поеду все ж таки ночевать к себе. Ну а утром, на свежую голову, в новенькой одежке, предстану перед ней с букетом цветов. А там… А там – посмотрим… Так поступить, решил я, будет правильней всего.
Самолет шел на посадку. Стукнули о взлетку колеса, кто-то в сонном салоне одиноко зааплодировал, лайнер включил реверс и покатил, ревя и тормозя, по полосе. Потом было по-советски томительное ожидание, пока самолет подрулит к стоянке, покуда подвезут трап… И только когда все уже стояли у кресел в нетерпеливом ожидании, а стюардесса казенным голосом наконец-то пригласила пассажиров к выходу, я принялся целовать и тормошить Наташу.
Мне нравилось, как она пахнет со сна, как непонимающе таращит глаза и по-кошачьи потягивается, ничуть не стесняясь…
Наконец мы вышли в унылый, полутемный, неприятно пахнущий зал аэропорта. Мы оба молчали, предчувствуя, что здесь, в Москве, начинается некий новый этап нашей жизни, – и от этого были смущены и словно чуть пригнуты к земле. По обыкновению долго ждали багажа, получили свои сумки и зашагали к «зеленому коридору», когда часы показывали уже половину четвертого утра.
У выхода стояли, цепко поглядывая на проходящих, трое таможенников в форме и еще пара мужчин неопределенной, незапоминающейся внешности. Один из таможенников вдруг уставился на меня и пропел: «Люди золота жаждут, чтоб его тратили!..» Другой тут же преградил мне путь. Осклабясь, он проговорил: «А вы, гражданин, пожалуйте на досмотр!» Тут же еще кто-то цепко схватил меня повыше локтя, и они, все вместе, впятером, повлекли меня к неприметной дверочке в стене. Я успел увидеть растерянное лицо Наташи и крикнуть ей: «Подожди меня, я скоро!..»
Когда таможенник ловко выцепил из моей сумки золотой браслет, я еще не понимал, что это означает для меня, и глупо ухмыльнулся.
Браслет я купил для Наташи в пятницу, когда убежал, оставив ее спящей в гостиничном номере, – спешил до закрытия лавок. Золотой плетеный браслет – как вещественное свидетельство, что я умею исполнять желания обыденным, вполне материалистичным путем, – я собирался подарить моей спутнице в Москве и заранее воображал, как она обрадуется и примется меня целовать. И вот…
– Предъявите вашу таможенную декларацию, – нахмурясь, сказал таможенник.
Остальные четверо – двое в форме, двое без – смотрели на меня. Я пожал плечами, вытащил из паспорта декларацию, заполненную еще перед отлетом из Москвы, и подал таможеннику. Тот развернул ее и удовлетворенно протянул:
– Браслет не-за-дек-ла-рирован… Что ж, пройдемте, гражданин. Составим протокольчик.
– А что, надо было? Надо было декларировать? – глупо спросил я.
– Все говорят: «А что, надо было?» – ухмыльнулся таможенник. – Пройдемте.
Кляня глупую задержку, ругая самого себя, я зашагал по коридорам ночного аэропорта в неизвестном направлении, ведомый моими стражниками. Они взялись сопровождать меня все впятером – делать им больше нечего! Впереди шагали двое в форме, причем один тащил мою сумку, а второй – ноутбук; рядом со мною, плечом к плечу, вышагивал третий таможенник. Замыкали процессию двое в штатском.
Меня привели в комнатенку с толстой решеткой поверх наглухо замазанного белой краской окна. Всю ее обстановку составляли письменный стол, гигантский сейф да тройка стульев. По дороге таможенники куда-то – я не успел заметить куда и когда – испарились, причем вместе с моими вещами. Остались только двое безликих штатских: один – постарше, другой – помоложе. Тот, что помоложе, уселся за стол, хмуро бросил мне: «Присаживайтесь!» Я сел. Второй – тот, что старше и, видимо, главнее, – устроился за моей спиной. Он сидел там, дышал, поскрипывал стулом. Это было не слишком приятно. Молодой достал из ящика стола линованный бланк, обнажил ручку и хмуро спросил:
– Фамилия, имя, отчество?
Я назвался. Затем последовали другие протокольные вопросы – возраст, место рождения, работы, проживания… Потом гражданин в штатском что-то долго писал в протокол, а затем оторвался и вдруг мрачной скороговоркой объявил:
– Вы, гражданин Данилов Алексей Сергеевич, одна тысяча девятьсот семьдесят седьмого года рождения, в соответствии со статьей сто двадцать два УП К РСФСР… – он сделал паузу, а потом внятно, по слогам, произнес: – За-дер-жа-ны.
Меня как дубинкой по башке ударило:
– Задержан? Что это значит?
– А то значит, – ухмыльнулся мужик за столом, – что сейчас вы будете препровождены в изолятор временного содержания, а завтра – так как закон запрещает нам вести допрос в ночное время суток, – завтра с утра вы будете допрошены следователем. И уже он определит, какую меру пресечения вам избрать…
Мужик, сидевший за моей спиной, сделал какое-то шевеление.
– Так что сдавайте личные вещи, господин Данилов!.. – радостно закончил моложавый за столом.
Я не двигался – сказать, что меня шандарахнуло сообщением мужика – означало сказать мало.
– Давай, давай. Данилов, не задерживай!.. – фамильярно поторопил меня следователь (или кто он там был?). – Из карманчиков все на стол, шнурочки из кроссовочек вынимаем, часики снимаем… Не волнуйтесь, у нас ничего не пропадает, каждую вещичку отразим в описи…
Тут скрипнула входная дверь – я обернулся. В комнату вошла огромная, но довольно-таки симпатичная для своей огромности деваха лет тридцати в явно узких для ее могучего тела джинсах. Она подошла к мужику, сидевшему у меня за спиной – кажется, главному здесь, – и что-то зашептала ему на ухо. Я не мог разобрать ни единого слова. Оглянулся. Лицо старшого оставалось непроницаемым.
– Давай, давай, Данилов, – опять поторопил меня сидевший за столом, – поживей поворачивайся, мы тоже спать хотим!
– Да за что? – только и сумел выдавить я.
