Море на мелководье было ослепительно зеленым. Мы прошли узким каналом в круглую бухточку и пришвартовались посередине причала.
С домом было то самое, что происходит с ним, когда люди его покидают. Я часто наблюдал это в делах по разводу: кажется, что за пару дней газон лужайки подрос дюймов на шесть, со ставен облупилась краска, а сорняки с противоестественной скоростью расползаются по дорожкам. В Камас-Билэче не было ни лужайки, ни замощенных дорожек, если не считать недостроенного бетонного эллинга. Однако дом смотрел на мир облупившимися зелеными оконными рамами, и стекло покрылось какой-то плесенью, словно этот дом стоял незаселенным долгие годы.
— Ужас, до чего много может случиться за совсем короткое время, — мрачно заметил Гектор.
Я не хотел, чтобы именно сейчас мне напоминали о вещах такого рода. Я миновал этот дом с закрытыми ставнями, прошел прямиком к сараю и принялся разглядывать тяжелый оцинкованный засов и большой навесной замок. Спросить детей насчет ключа я не сообразил.
— У тебя есть какой-нибудь ломик? — спросил я Гектора.
— Джимми держал инструменты в этом сарае, — сказал Гектор.
«Проделали весь этот путь без толку», — подумал я. Засов держался на болтах, проходящих насквозь через толстые доски двери, так что не было никакой возможности его отвинтить. Я вытянул руку, крепко сжал холодный металл замка и сделал бесполезный рывок.
Навесной замок оказался у меня в руке.
— Боже мой! — воскликнул Гектор.
Я отодвинул засов. Дверь распахнулась. Я посмотрел на навесной замок, лежавший в моей ладони.
Кто-то побывал здесь до нас.
Кем бы ни был этот человек, он перепилил стальную дужку навесного замка. Это было сделано совсем недавно, потому что распил был свежий.
Сам сарай не изменился. Обшарпанная морозильная камера, штабеля сплавного леса, подвесной мотор на козлах... Я подошел к коллекции сорокапятигаллонных бочек.
— Если бы я вломился в сарай Джимми, — заметил Гектор, — то я бы утащил его проклятый подвесной мотор.
В грязи на полу сарая остался какой-то круглый след. Этакое правильной формы кольцо, оставленное стоявшей здесь бочкой. Там были и следы колес, ведущие к дверям через лужи дизельного масла. Похоже на грузовую тележку. На бетонном эллинге снаружи, у отметки наивысшего уровня подъема воды, ярко голубела какая-то отметина. Гектор наклонился и потрогал ее. Маленький комочек краски упал на его ладонь.
— Недавно кто-то ободрался, — сказал он.
Это был цвет старого грузового суденышка, которым управлял Дональд Стюарт. Мы возвращались обратно к причалу. Среди крупной гальки из аспидного сланца что-то блеснуло.
Это оказался металлический диск диаметром возможно в три дюйма, выкрашенный желтой краской. Крышка от сорокапятигаллонной бочки. Вокруг ее кромки шли зажимы, а поперек был выведен черный серийный номер. А еще там, на крышке, были неумело процарапаны соединенные друг с другом кольца олимпийской эмблемы.
Я подцепил желтый диск куском черного полиэтилена.
— Что ты там нашел? — окликнул меня Гектор.
— Диск Джокки Салливана, — ответил я.
Мы сели в шлюпку и погребли к «Дельфину». Я осторожно упрятал завернутый в полиэтилен диск Джокки в рундук кокпита. Поднялся свежий западный ветерок. Он с треском наполнил паруса «Дельфина» и помчал его, как по американским горкам, через голубые волны, вздымавшиеся между зеленым конусом Камас-Билэча и серыми скалами Лоч-Биэга.
Энгус и его сестренки помогали Фионе в мастерской наматывать мотки пятнисто-красной шерстяной пряжи. Фиона подняла на меня глаза и улыбнулась. У меня было ощущение, что я вернулся к себе домой.
— Идите во двор и поиграйте, — сказала она детям.
В доме стоял запах мокрой шерсти, разноцветные мотки сушились на полке над нагревательным аппаратом. Фиона снова взялась за работу.
— Как дела у Джокки? — спросил я.
— Морэг говорит, что у него какая-то аллергическая реакция. Она и вызвала эти волдыри, а потом и кожа сошла. Врачи говорят о пересадке кожи.
— А к чему у него аллергия? К каким вещам?
— Они не знают, — сказала она. — Только это действительно была не медуза.
— Я принес в пластиковом мешочке ту штуку, которая не медуза. Возможно, Гектору придется отвезти ее в больницу.
— Конечно.
— Только вряд ли на кусочке металла, продраенном песком и течением, осталось что-то существенное.
Я позвонил в больницу и попросил разрешения поговорить с Морэг. Она сказала, что Джокки стало значительно лучше.
— Вы не заходили в сарай на минувшей неделе? — спросил я. — Может быть, давали ключ детям?
— Нет, — ответила она.
— А Джокки?
— Ах да! — вспомнила она. — Я посылала его туда взять рыбы из морозильника.
— А-а... — сказал я.
Значит, Джокки забрал рыбу, углядел в сарае эту крышку от бочки и прихватил ее с собой, сразу сообразив, что она может пригодиться для игры в летающие тарелки.
— Вы говорили, что у Джимми была какая-то стычка с Дональдом.
— Да, верно.
— По поводу бочки.
— Какой-то бочки из-под нефти, — сказала она.
— Серьезная стычка?
— Я же вам рассказывала, — простонала Морэг.
Голос у нее был усталый. Она и должна быть усталой, бедная женщина. Слишком усталой, чтобы помнить подробности давних споров и стычек.
— Постарайтесь вспомнить, — настаивал я. — Это очень важно. Мне необходимы точные факты.
— О Господи! — сказала она. — Дональд предлагал двадцать фунтов стерлингов за эту бочку. А Джимми сказал, что кто-то другой дал бы ему больше. По-моему, это все.
— А кто же это тот, другой? — Я не мог ничего поделать со своей назойливостью.
— Ах, я не помню! — Голос ее совсем упал. — Может быть, кто-нибудь с каменоломни? — Я старался представить ее в этой больнице: чистые, белые теплые комнаты. Она и Джокки взаперти, далеко-далеко от Камас-Билэча. — Я вообще ничего особенного об этом не помню.
— А откуда Дональд узнал, что у Джимми появилась такая бочка?
— Может быть, Джимми сам ему рассказал. Может быть, она упала за борт с какого-нибудь корабля... Послушайте, мистер Фрэзер, меня зовет Джокки.
— Передайте Джокки мои наилучшие пожелания, — сказал я.
Но она уже повесила трубку.
Фиона перестала возиться со своей пряжей и внимательно смотрела на меня.
— Ну и что? — спросила она. — Есть новости?
— Мне нужно выяснить, не возвратился ли Дональд из своего отгула, — сказал я.
Я набрал номер Джерри Файна. Его голос был таким же угрюмым, как и его лицо собаки- ищейки.
