— Это не важно, главное — тропу не потерять, она сама выведет нас к перевалу. Это ведь не люди проложили. Звери по ней ходят, — пояснил Павел и, присев на корточки, раскопал рукой неглубокий слой не растаявшего до сих пор снега. — Смотри, под снегом — материковая тропа. Если медведь или марал хотя бы раз прошли этим следом, даже в самом раннем возрасте, то потом и через несколько лет пройдут по нему без ошибки. Никогда не забудут, где перебродили реку, с какой стороны обходили валежник, скалы и где по пути кормились…
Мне дед рассказывал, когда я еще пацаном был. — Он огляделся по сторонам и сказал. — Нужно отойти от тропы в сторону и развести костер.
Ощупывая ногами камни и цепляясь руками кусты и корни, они добрались до небольшой площадки под скалой и принялись готовиться к ночлегу.
Даже Синяев, угрюмо молчавший все это время, вдруг принялся что-то насвистывать и натаскал вполне приличную кучу хвороста для костра, пока Дмитрий и Павел сооружали нечто среднее между палаткой и шатром из куска брезента и пихтовых лап, которые из-за отсутствия топора им пришлось ломать руками.
Через некоторое время костер разгорелся, распространяя ласковое тепло. Оттесняя тьму, он ярким светом освещал стоянку и трех людей, разогревающих в банках неизменную тушенку на ужин.
Павел ел не спеша в, в отличие от своих спутников, успевал при этом еще и рассуждать:
— Один день у нас уйдет на перевал, два дня — на переход к поселку. Еще два дня — на объяснения, переговоры и снаряжение вертолета или вертолетов, там уж как решит начальство. Получается пять дней. Очень много. Таранцеву не выстоять столько. Поэтому надо сократить время. И когда мы переберемся на ту сторону гор, придется действовать очень быстро.
— Только бы погода не подвела, — вздохнул Дмитрий, бросая в костер пустую банку. — Того гляди, снег пойдет.
— Того гляди… — согласился Павел и покосился на сидящего в стороне от них Синяева.
Синяев сидел, хмуро уставившись в огонь, и, казалось, не замечал их взглядов. Все терзался в сомнениях, правильно ли он поступил, напросившись идти с ними через горы. Путь, судя по всему, предстоял нелегкий…
Дмитрий перевернул веткой обгоравшую в огне банку и сказал:
— Когда мы шли по тропе, мне показалось, что я слышал стрельбу… — Лицо его приобрело беспомощное выражение. — Неужели бандиты пытались переправиться, если не хуже…
— Не думаю, — быстро сказал Павел. — Эти твари не сумеют так быстро починить мост. У ребят есть еще в запасе автоматы. Если было бы что-то серьезное, то лупили бы очередями, а так, я тоже слышал, били одиночными. Как и раньше…
Командир у меня — мужик толковый. Не иначе, уже придумал, как эту бочку солярки применить. И наверняка мост сейчас горит ясным пламенем.
Дмитрий вымученно улыбнулся:
— Остается только надеяться, что им удастся продержаться.
Павел доел тушенку и тоже бросил банку в костер. Потом достал из водонепроницаемого пакета карту, и они принялись ее рассматривать, по-прежнему не обращая внимания на Синяева. И ему ничего не оставалось, как первым ускользнуть спать. А молодые люди сидели еще некоторое время у костра, разглядывали карту и тихо переговаривались.
Вторым ушел Павел. Незванов остался один. На душе у него было тяжело, беспокойно. И он знал, что не уснет, пока не сделает то, к чему приучил себя еще со школы, готовясь к работе журналиста.
Он долго вглядывался в темноту, озаряемую всполохами костра. На мгновение ему показалось, что он находится в громадной пещере, сводами которой служили скалы да низкое беззвездное небо, а курчавые кедры, валежник и каменные глыбы, окружавшие площадку, казались какими-то фантастическими существами, замершими при появлении людей.
Прежде это зрелище только бы порадовало Дмитрия, но его не покидало то гнетущее чувство, которое он испытал при расставании со ставшими близкими ему людьми, — понимание, что они расстаются, вполне возможно, навсегда. Он едва сдерживал слезы, когда прощался с Артемом, Ольгой, Агнессой… Он расцеловал Надежду Антоновну и Каширского, обнялся с Шевцовым и Рыжковым, не обошел вниманием даже диковатого Малеева. Прощался и словно оставлял частичку своего сердца с каждым из них. Он никогда не считал себя слезливым и сентиментальным, но, расставаясь с этими людьми, готов был плакать навзрыд, потому что предчувствия его никогда не обманывали. Особенно горестные предчувствия. И чем дальше они удалялись от лагеря, тем больше эти предчувствия обострялись… И он уже ни о чем не мог думать, кроме как о том, что вес их усилия напрасны…
Дмитрий вздохнул, достал из нагрудного кармана записную книжку, карандаш и стал заносить в нее сегодняшние события. Он делал это каждый вечер с самого первого дня. Пока это была простая констатация фактов, своеобразный дневник, который по окончании их эпопеи (он мысленно перекрестился) непременно выльется в серию газетных материалов. Правда, втайне даже от самого себя, он мечтал, что сумеет когда- нибудь написать книгу о людях, с которыми его свела судьба.
Дмитрий понимал, что ему улыбнулось настоящее журналистское счастье. Попасть в самую гущу подобных невероятных событий в компании со столь удивительными людьми — такая удача сваливается на голову не каждому… И он жалел лишь об одном — что не в состоянии раздвоиться и присутствовать одновременно в двух местах.
Он подкатил и заложил в костер пару толстых сухих валежин, чтобы они горели как можно дольше, и это было очень кстати. За ночь то один из них, то другой, то третий несколько раз вскакивали, чтобы отогреть у огня закоченевшее тело.
Поднялись они затемно, лишь только зарозовело небо на востоке. Облака опустились совсем низко и сыпали мелким сухим снегом. Было очень холодно, но потухший к утру костер разводить не стали, решили, что согреются на ходу, так же как и позавтракают. Все той же осточертевшей тушенкой. У них, правда, было несколько жестяных банок с абрикосовым компотом, но Дмитрий решил их приберечь на то время, когда придется идти непосредственно через горы. На высоте только консервированные фрукты могут иногда помочь преодолеть отвращение к еде.
У Дмитрия у единственного был рюкзак, но он и нес на себе большую часть снаряжения и продуктов.
У Павла и Синяева вместо рюкзаков были мешки, сшитые женщинами из одеял. На ноги Пашка натянул солдатские ботинки, которые снял с одного из охранников, они подошли по размеру. Ботинки были страшноватыми на вид, но очень прочными и удобными. Синяев шел в своих уже достаточно истерзанных кроссовках. Их мешки были не слишком тяжелыми, но это означало только одно: в них лежало слишком мало вещей.
Дмитрий постоял некоторое время, чтобы почувствовать, насколько удобно рюкзак лежит на спине, и услышал за спиной проклятия, которые изрыгает Синяев, нацепивший свой мешок на спину. Не оборачиваясь на него, Дмитрий стал медленно пробираться среди валунов и обломков скал все вверх и вверх, пока не вышел на тропу, ведущую к перевалу. Он увидел, что она изрыта следами копыт: несколько маралов успели опередить их. Животным не терпелось скрыться от непогоды в долинах, где уже вовсю царствовало лето и было вдоволь молодой сочной травы.
Павел быстро нагнал его и, кивнув на тащившегося сзади Синяева, негромко сказал:
— Кажется, мы не ошиблись в прогнозах. Надо что-то решать — или подстраиваться под него, или не обращать на него внимания, пусть как хочет, так и догоняет.
— Лично мне на него плевать, — ответил сквозь зубы Дмитрий, — но, если он отстанет да еще, не дай бог, сдохнет или повредит себе чего-нибудь, дерьма нахлебаемся по самые уши.
Павел матюгнулся и прокричал Синяеву:
— Если не догонишь, пеняй на себя! Никто тебя на перевале ждать не будет!
К перевалу они вышли только в полдень, когда выпавший ночью снег подтаял и превратился в жижу. Они основательно вымокли, к тому же подошвы ботинок скользили и не держали на влажных камнях. Приходилось то и дело приземляться то на руки, то на колени, что скорости не прибавляло и изматывало последние силы. Когда они достигли седловины перевала и нашли у подножия одной из скал достаточно сухое место, то рухнули как подкошенные, ощущая страшную слабость и тошноту: со вчерашнего вечера у
