Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха

минутку?

Я вошел и присел у письменного стола. Что на сей раз? Очередная консультация или еще что?

Он медленно, словно раздумывая, как начать, поднес спичку к сигарете. Даже перебери я десять тысяч вариантов и то не смог бы догадаться, что он собирается сказать. Однако, как я уже говорил, настроение у меня было прекрасное; меня мало занимало, что его беспокоит. В голове были легкость, ясность и пустота.

— Mon cher Miller[369], — заговорил он спокойным твердым голосом, — никто не имеет права так поступать с другим человеком, как вы поступаете со мной.

Я непонимающе взглянул на него.

— И как же я поступаю с вами?..

— Да, — перебил он меня. — Вы, может, не понимаете, что вы сделали.

Я молчал. Слишком любопытно было услышать, что он скажет дальше, чтобы почувствовать хоть какое-то негодование.

— Вы пригласили меня сюда, желая, чтобы ваш дом стал мне приютом до конца моих дней... Сказали, что мне нет необходимости работать, что я могу делать, что хочу. И ничего не попросили взамен. Нельзя так поступать с ближним. Это несправедливо. Это ставит меня в невыносимое положение. — Он хотел сказать, что это то же, что копать под другого.

Он помолчал. Я был до того изумлен, что сразу не нашел, что ответить.

— Кроме того, — продолжил он, — это место не по мне. Я человек городской, мне не хватает тротуара под ногами. Если б здесь было хотя бы кафе, куда бы я мог захаживать, или библиотека, или кинотеатр. Я здесь как в тюрьме. — Он оглядел комнату. — В этих четырех стенах проходят мои дни и ночи. Я одинок. Не с кем поговорить. Даже с вами не пообщаешься. Вы слишком заняты большую часть времени. Больше того, я чувствую, что вам неинтересно то, над чем я работаю... Так что мне делать, сидеть здесь, пока не умру? Вы знаете, я не из тех, кто жалуется. Я держусь как могу, занимаю себя работой, иногда гуляю, читаю... и постоянно чешусь. Сколько я могу выносить такую жизнь? Однажды я почувствую, что схожу с ума. Я не...

— Думаю, я понимаю вас, — сказал я. — Очень плохо, что так все обернулось. Я лишь хотел, чтоб ваша жизнь изменилась к лучшему.

— Oui, je le sais, mon vieux![370] Это все моя вина. Однако же...

— Что же вы хотите от меня? Чтобы я отправил вас обратно в Париж? Это невозможно — по крайней мере, сейчас.

— Знаю, — проговорил он.

О чем он не знал, так это о том, что я до сих пор из кожи вон лез, стараясь расплатиться с долгами, на которые я пошел ради того, чтобы перетащить его в Америку.

— Мне вот просто любопытно, — сказал он, постукивая пальцами по столу, — каково жить в таком городе, как Сан-Франциско?

— Очень неплохо, если не очень долго, — ответил я, — но как это устроить? Работы по себе вы там не сможете найти, а я, конечно, не в состоянии поддерживать вас, если переедете туда.

— Ну разумеется, — сказал он, — я и не рассчитывал на это. Господи, да вы и так много сделали для меня. Даже слишком. Я навек ваш должник.

— Оставим это! Главное, что вы здесь несчастливы. И в этом никого нельзя винить. Разве могли мы предвидеть, чем все обернется. Рад, что вы так откровенны. Может быть, вдвоем нам удастся найти выход. Вы правы, что я не уделяю достаточно внимания вам и вашей работе, но вы же видите, что у меня за жизнь. Вы знаете, как мало у меня остается времени для собственной работы. Знаете, что я тоже рад бы иногда прогуляться по парижским улицам, ощутить, как вы говорите, тротуар под ногами. Я тоже хотел бы иметь возможность пойти, когда захочется, в кафе и пообщаться с родственными душами. Конечно, я в другом положении, нежели вы. Я не чувствую себя здесь несчастным. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Имей я кучу денег, я бы отправился путешествовать, приглашал бы старых друзей приехать и пожить у меня... Я бы делал массу вещей, о которых сейчас даже не мечтаю. Но в одном я убежден, это место — рай. Если мне будет плохо, я уж, конечно, не стану винить в этом Биг-Сур... Смотрите, какая красота сегодня, не так ли? И завтра будет такая же красота, когда польет дождь. И когда все тонет в тумане и ничего не видно, здесь тоже прекрасно. Это место было прекрасно для вас, когда вы впервые увидели его. Оно будет прекрасно, когда вы уедете... Знаете, в чем дело? Вот в чем! (Я постучал пальцем себя по голове.) В такой день, как сегодня, я понимаю то, что повторял вам сотню раз, — с миром все в порядке. Непорядок в нашем взгляде на него.

Он слабо улыбнулся, как бы желая сказать: «Как это похоже на Миллера — ни к чему не относиться серьезно. Я ему твержу, что страдаю, а он говорит, что все отлично».

— Знаю, о чем вы думаете, — сказал я. — Верьте, я переживаю за вас. Но вы должны сами сделать что-то для себя. Я сделал все, что мог; если я совершил ошибку, вы должны мне помочь. Юридически я отвечаю за вас. По нравственным же законам — только вы сами. Никто не может помочь вам, кроме вас самих. Вы считаете, я равнодушен к вашим страданиям. Вы считаете, что я слишком легкомысленно отношусь к вашей чесотке. Это не так. Я лишь говорю: найдите причину вашего зуда. Вы можете чесаться сколько угодно, но пока не поймете, что вызывает у вас зуд, вы никогда не избавитесь от него.

— C'est assez vrai[371], — сказал он. — Я дошел до предела.

Несколько мгновений он сидел, повесив голову, потом взглянул на меня. Видно, какая-то мысль мелькнула у него в голове.

— Да, — проговорил он, — я настолько отчаялся, что уже готов на что угодно.

Я терялся в догадках, что бы это могло означать, когда он быстро спросил:

— Эта женщина, мадам Уортон, что вы думаете о ней?

Я улыбнулся. На такой вопрос в двух словах не ответишь.

— Я имею в виду, действительно ли она способна исцелять?

— Да, — ответил я.

— Как вы думаете, сможет она помочь мне?

— Это, — сказал я, — во многом зависит от вас, от того, хотите ли вы, чтобы вам помогли, или не хотите. Убежден, вы могли бы излечиться сами, имей достаточно веры в себя.

Он проигнорировал мои последние слова и принялся выпытывать, каких она взглядов придерживается, какова ее методика, подготовка и тому подобное.

— Я мог бы многое рассказать о ней, — ответил я. — На целый день хватило бы. Но какой в этом смысл? Если хотите отдать себя в чьи-то руки, придется полностью подчиниться. Одно — во что она верит, и другое — что сможет сделать для вас. Будь я на вашем месте, будь я в таком отчаянии, как вы стараетесь меня убедить, я бы не заботился о том, в чем там фокус. Главное, чтобы результат был положительный.

Он сдержался, хотя далось это ему нелегко, заметив только, что Морикан — не Миллер, и vice versa[372]. Присовокупил, что считает ее женщиной в высшей степени умной, правда, пожаловался, что не всегда улавливает ход ее мыслей. В ней, предположил он, есть что-то мистическое или оккультное.

— Тут вы ошибаетесь, — разочаровал я его. — Она не видит пользы ни в мистицизме, ни в оккультизме. Если она и верит в чудотворство, то лишь в обычное... такое, какое практиковал Иисус.

— Надеюсь, она не захочет предварительно обратить меня в свою веру, — вздохнул он. — Я, вы знаете, не терплю подобной чепухи.

— Может быть, как раз это вам и нужно, — рассмеялся я.

— Non! — сказал он. — Серьезно, вы действительно думаете, что мне следует довериться ей? О Господи, даже если она станет разглагольствовать о христианстве, я готов ее слушать. Я пойду на что угодно. На что угодно, только бы избавиться от этой кошмарной, кошмарной чесотки. Я даже готов молиться, если ей будет угодно.