почувствовала, что кровь у нее леденеет. Эти каторжники были здесь так удалены от всего, настолько всецело зависели от Джонни Гэллегера, что вздумай он хлестать их кнутом или вообще жестоко с ними обращаться, она скорее всего никогда об этом и не узнает. Каторжники не решаются даже пожаловаться ей, страшась более жестоких наказаний, которые могут обрушиться на них после ее отъезда.
— Люди у тебя такие тощие. Ты их хорошо кормишь? Видит бог, я трачу достаточно денег на их еду — они должны бы быть откормленными, как боровы. На одну муку и свинину в прошлом месяце ушло тридцать долларов. Что ты даешь им на ужин?
Она подошла к сараю, служившему кухней, и заглянула внутрь. Толстуха мулатка, склонившаяся над старой плитой, поспешно выпрямилась, присела при виде Скарлетт и тут же снова повернулась к горшку, где варились черные бобы. Скарлетт знала, что Джонни Гэллегер живет с мулаткой, но решила лучше закрыть на это глаза. Ничего, кроме бобов и кукурузной лепешки, жарившейся на сковородке, на кухне видно не было.
— У тебя, что же, ничего для этих людей больше нет?
— Нет, мэм.
— А в бобы ты не кладешь грудинки?
— Нет, мэм.
— Значит, бобы ты варишь без свинины. Но без свинины черные бобы есть нельзя. Они же не дают никакой силы. А почему нет свинины?
— Мистер Джонни, он говорит — ни к чему класть ее, грудинку-то.
— Сейчас же положи грудинку. Где ты держишь свои припасы? Негритянка в испуге закатила глаза, указывая на маленький чуланчик, служивший кладовкой, и Скарлетт распахнула ведущую туда дверь. Она обнаружила открытый бочонок с кукурузой на полу, небольшой мешок пшеничной муки, фунт кофе, немного сахара, галлоновую банку сорго и два окорока. Один из окороков, лежавший на полке, был недавно запечен, и от него было отрезано всего два-три куска. Скарлетт в бешенстве повернулась к Джонни Гэллегеру и встретила его холодный, злой взгляд.
— Где пять мешков белой муки, которые я послала на прошлой неделе? А мешок с сахаром и кофе? И я послала еще пять окороков и десять фунтов грудинки, и одному богу известно, сколько бушелей ирландского картофеля и ямса! Ну, так где же все это? Ты не мог истратить такую уйму за неделю, даже если бы кормил людей пять раз в день. Значит, ты это продал! Вот что ты сделал, вор! Продал мои продукты, а денежки положил себе в карман, людей же кормишь сухими бобами и кукурузными лепешками. Не удивительно, что они такие тощие. Пропусти меня! — И она вихрем вылетела во двор. — Эй, ты, там, в конце..! Поди сюда!
Человек поднялся и, неуклюже ступая, позвякивая кандалами, направился к ней; Скарлетт увидела, что его голые лодыжки стерты железом в кровь.
— Когда ты последний раз ел ветчину? Каторжник уставился в землю.
— Да говори же!
Тот продолжал стоять молча, с отрешенным видом. Наконец он поднял глаза и умоляюще посмотрел на Скарлетт.
— Боишься говорить?! Ну так вот, иди в чулан и сними с полки окорок. Ребекка, дай ему твой нож. Неси окорок на улицу и раздели его между всеми. А ты, Ребекка, приготовь им печенье и кофе. И дай побольше сорго. Да пошевеливайся, я хочу видеть, как ты выполнишь мое приказание.
— Так это же мука и кофе мистера Джонни — его собственные, — испуганно пробормотала Ребекка.
— Мистера Джонни — как бы не так! Должно быть, и окорок тоже его собственный. Изволь делать, что я сказала. Живо. Джонни Гэллегер, пойдем со мной к двуколке.
Она прошла через неубранный двор и залезла в двуколку, не без мрачного удовлетворения заметив при этом, как каторжники набросились на ветчину и целыми кусками жадно запихивают ее в рот. Точно боятся, что ее сейчас отнимут.
— Ну и редкий же ты негодяй! — в ярости накинулась она на Джонни, стоявшего у колеса, сдвинув шляпу с низкого лба на затылок. — Будь любезен, верни мне стоимость моих продуктов. Отныне я буду привозить провиант каждый день, а не заказывать на месяц. Тогда ты не сможешь меня обманывать.
— Только меня уже здесь не будет, — сказал Джонни Гэллагер.
— Ты что, вознамерился взять расчет?!
Какую-то секунду Скарлетт так и хотелось крикнуть ему:
«Ну и проваливай — скатертью дорога!», но холодная рука рассудка предусмотрительно удержала ее. Если Джонни возьмет расчет, что она станет делать? Ведь он дает в два раза больше леса, чем давал Хью. А она как раз получила большой заказ — самый большой за все время, и к тому же срочный. Ей необходимо, чтобы этот лес был доставлен в Атланту. А если Джонни возьмет расчет, кого она поставит на лесопилку?
— Да, я беру расчет. Вы поставили меня начальником на этой лесопилке и сказали, чтоб я давал вам как можно больше леса. Вы не говорили мне тогда, как я должен вести дело, и я не собираюсь выслушивать это сейчас. Каким образом я получаю столько леса, вас не касается. Вы не можете пожаловаться, что я не выполняю условий сделки. Благодаря мне и вы нажились, да и я свое отработал — ну, и кое-что сумел добавить к жалованью. А теперь вы являетесь сюда, вмешиваетесь в мои дела, задаете вопросы и принижаете меня в глазах этих людей. Как же мне после этого держать их? Что с того, если я иной раз кому из них и влеплю? Лентяи и не такого заслуживают. Что с того, если они недоедают и вокруг них не танцуют на задних лапках? Да они другого и не заслуживают. Так что занимайтесь-ка вы своим делом, а я — своим, не то я сегодня же беру расчет.
Его жесткое узкое личико стало каменным, и Скарлетт положительно не знала, как быть. Если он возьмет расчет, что ей делать? Не может же она сама всю ночь сторожить каторжников!
Видимо, терзавшие Скарлетт сомнения в какой-то мере отразились в ее взгляде, ибо лицо Джонни вдруг слегка смягчилось, а в голосе, когда он заговорил, появились примирительные нотки:
— Поздно уж, миссис Кеннеди, ехали бы вы лучше домой. Стоит ли нам расставаться из-за такой мелочи, а? Вычтите десять долларов в будущем месяце из моего жалованья, и дело с концом.
Взгляд Скарлетт невольно скользнул по жалким людям, пожиравшим ветчину, и она подумала о больном, который лежал в продуваемом ветрами сарае. Нет, надо избавляться от Джонни Гэллегера. Он вор и жестокий человек. Кто знает, как он обращается с каторжниками, когда ее тут нет. Но с другой стороны, человек он ловкий, а одному богу известно, как ей нужен ловкий человек. Нет, не может она с ним сейчас расстаться. Он ведь деньги для нее выгоняет. Просто надо следить за тем, чтобы каторжников кормили как следует.
— Я вычту из твоего жалованья двадцать долларов, — решительно заявила она, — а завтра, когда вернусь, мы с тобой продолжим разговор.
Скарлетт подобрала вожжи. Но она уже знала, что никакого продолжения разговора не будет. Знала, что на этом все кончится, и знала, что Джонни тоже это знает.
Она ехала по тропе, выходившей на Декейтерскую дорогу, а в душе у нее совесть боролась с жаждой наживы. Она понимала, что не дело это — отдавать людей на милость жестокого карлика. Если по его вине кто-то из них умрет, она будет виновата не меньше, чем он, так как оставила их в его власти, даже узнав о том, что он жестоко обращается с ними. Но с другой стороны.., с другой стороны, не надо попадать в каторжники. Если люди нарушили закон и их поймали с поличным, они заслужили такую участь. Совесть ее мало-помалу успокоилась, но пока она ехала по дороге, истощенные, отупевшие лица каторжников то и дело возникали перед ее мысленным взором.
«Ах, я подумаю о них потом», — решила Скарлетт и, затолкав эту мысль в чулан своей памяти, захлопнула за ней дверь.
Солнце совсем зашло и лес вокруг потемнел, когда Скарлетт достигла того места, где дорога над Палаточным городком делала петлю. Когда солнце скрылось и сгустились сумерки, в воздухе появился пронизывающий холод; в темном лесу завыл леденящий ветер, затрещали голые сучья, зашелестела засохшая листва. Скарлетт никогда еще не бывала так поздно на улице одна, ей было не по себе и хотелось
