я увидел, что правит Спровис.
— Давай, давай! — понукал он. — Ну, пошла!
— Это лошадь, а не паровоз! — запротестовал я.
— Что ты говоришь? — раздалось сзади. — А мы думали, фирменный поезд «Эри»[28].
— Она устала, — я пытался стоять на своем, — и груз очень тяжелый.
— Заткнись, — негромко велел Спровис. Его голос был спокоен, но исполнен угрозы. Я заткнулся.
Гнать с такой скоростью казалось мне безумием по нескольким причинам. Прежде всего, это привлекало к фургону внимание, да еще в такое время, когда грузовые перевозки практически завершились, и на улицах остались частные экипажи, кабриолеты, наемные лошади для верховой езды да минибили. Я отчетливо представлял себе, какая толпа соберется, если наша лошадь падет — и сколько всевозможных подозрений на наш счет эта толпа выскажет. Не приходилось даже надеяться, что храбрости Спровису придает сознание своей чистоты перед законом; что бы мы ни везли, наверняка оно было не безобиднее фальшивых купюр.
Время от времени до меня долетали обрывки разговоров, которые вели между собою люди Спровиса.
— …Я говорю: слушая, ты неплохо заколачиваешь на продажах за кордон. Или ты…
— Ну и конечно, он все поставил на двадцатидолларовый билет, хотя…
— …Уплатил налоги, говорит. Твои налоги, говорю — твоя забота. А моя забота — твои пожертвования нам…
Равномерное пыхтение позади не сразу привлекло к себе мое внимание; но когда мы повернули на восток в районе Сороковых, я воскликнул:
— Минибиль за нами!
Едва я успел сказать это, маневренная машина рванулась вперед, впритирку с фургоном, резко обогнала нас и стала отжимать к тротуару. Лошадь, должно быть, настолько вымоталась, что не смогла даже испугаться — просто встала, как вкопанная, и я услышал брань повалившихся друг на друга людей в фургоне.
— Нет, не легавые!
— Не скажи!
— И всего за полквартала от…
— Живо, ружья в руки!
— Да не ружья! Навалимся и прорвемся. Пневмашки, если есть у кого. А так — перья и кулаки. Ну, вперед!
Они стремительно вымахнули наружу мимо меня, и я остался один на козлах — единственный зритель, но сидящий очень удобно. В нескольких кварталах отсюда располагался садик, где Тирза обычно поджидала меня. Странно. Я не мог поверить, что все это происходит в одном их самых тихих жилых районов Нью-Йорка в 1942 году.
Неровный искусственный свет лишь подчеркивал отчаянный темп стычки; казалось, изображение прыгает — словно противников охватывают из тьмы короткие вспышки, и от одной до другой они успевают сделать множество движений. Все произошло очень быстро. Если за окнами соседних домов или на окрестных тротуарах и нашлись зрители помимо меня, они наверняка ничего не успели понять.
Четверо из минибиля сошлись вплотную с пятью из фургона. Казалось, ставки не совсем равны: нападавшие, скорее всего, прошли специальную подготовку, которой людям Спровиса не доставало. В последнюю секунду предводитель нападавших попытался договориться миром.
— Эй, ребята, мы против вас ничего не имеем. Здесь по тысяче долларов на каждого…
Чей-то кулак хрястнул его по зубам. Свет фонаря упал на его лицо, когда он откинулся назад — но мне и не нужен был свет; я по голосу узнал полковника Толлибура.
Агенты Конфедерации были вооружены кастетами и дубинками, а у полковника оказалась шпага в трости; сверкающий росчерк острия мелькнул во мраке. Бойцы Великой Армии молниеносно выхватили ножи. Похоже, никто не собирался пускать в ход пневматические пистолеты или пружинные ружья.
И конфедераты, и бойцы ВА старались не привлекать к стычке внимания и, насколько возможно, сохранять тишину; никто не кричал от ярости и не стонал от ран. Но эта глухая ожесточенность делала борьбу еще ужаснее — ведь противники чувствовали и гнев, и страх, и боль, как все живые люди. Я слышал звуки ударов, хрипы усилий, сдавленные вскрики, скрежет подошв о тротуар и глухой, короткий шум падений. Один из защищавшихся упал; потом упали двое нападавших; а потом уцелевшие двое южан оставили поле боя и попытались ускользнуть.
Сначала они порывисто кинулись к минибилю, затем, сообразив, что нет времени заводить двигатель, побежали по улице. Это секундное замешательство дорого им обошлось. Четверо бойцов Великой Армии окружили их, и я увидел, что конфедераты подняли руки в традиционном жесте капитуляции. Ударами ножей их свалили наземь.
Я тихонько сполз с козел и, стараясь держаться в тени, бросился наутек.
9. БАРБАРА
На последующие несколько дней чтение стало лишь предлогом; открытой книгой я маскировал желание уединиться. Меня буквально колотило от пережитого — не столько страха, сколько отвращения. Я рос в грубом мире, и убийства в Нью-Йорке не были для меня новостью, я видел убитых и прежде — но теперь впервые столкнулся напрямую с ничем не прикрытой, первобытной жестокостью. Хотя я был уверен, что останься я в фургоне, Спровис без колебаний разделался бы со мной как с ненужным свидетелем, о своей безопасности я не тревожился: с каждым ушедшим днем моя ликвидация становилась бессмысленней. Но отвращение не уменьшалось.
Оно не было, однако, единственным чувством, под ним пряталось любопытство. Я гадал и так, и этак о том, что же все-таки стоит за событиями страшной ночи.
Кое-что случайно слыша, а кое-что намеренно подслушивая, кое-что вычитывая из газет, размышляя и припоминая, я добрался до подоплеки. Она была куда масштабнее, нежели наша Астон- плэйс.
Уже много лет мир с ужасом и покорностью судьбе ожидал войны между двумя сверхдержавами, Германским Союзом и Штатами Конфедерации. Некоторые считали, что военные действия начнутся на территории Британской империи, союзницы конфедератов, некоторые — их было больше — ожидали, что по крайней мере отчасти мировая война будет вестись на территории Соединенных Штатов. План Великой Армии — во всяком случае, той ее фракции, к которой принадлежал Тисс — представлял собой заумную, фантастическую попытку перехитрить историю. Изготовление фальшивых денег входило в этот план — ни много ни мало, план развязать наконец войну, но так, чтобы начала ее не Британия, а входившая в один блок с Германским Союзом Испанская империя. Пустив в оборот колоссальные суммы фальшивых денег через специальных агентов, действующих под видом агентов Конфедерации, Великая Армия рассчитывала столкнуть Конфедерацию с Испанией и тем постараться уберечь нейтралитет Соединенных Штатов. Эту наивную идею могли измыслить, как я теперь понимаю, лишь люди, совершенно не разбирающиеся в реальных механизмах мировой политики.
Если и были у меня какие-то иллюзии относительно Великой Армии, тут им пришел конец. Механизм Тисса, придуманный, возможно, и не специально для этого, очень помогал, тем не менее, оправдывать действия, подобные действиям Спровиса. А вот у меня не было столь удобного способа усыплять совесть. Но даже когда я с тоской размышлял о своей слабости и малодушии, из-за которых я сделался сообщником подобных людей, в глубине души я предвкушал освобождение. Я не видел Энфандена с того дня, как он предложил мне переехать. Через неделю, думал я, я оставлю магазин и переберусь в предоставленное консулом убежище; и первое, что я сделаю — расскажу.
А затем все рухнуло.
Не знаю, кто был человек, который проник в консульство, и зачем он это сделал — но его застигли на месте преступления; он стрелял и ранил Энфандена столь серьезно, что тот не мог говорить несколько недель; а затем консула отправили домой на Гаити, поправляться или умирать. Он не сумел связаться со мной, и меня не пустили к нему; полиция с удвоенным рвением оберегала его от всех — и потому, что он
