Корабль дураков

пахнуло кошмарной вонью.

Как ни странно, но первым молчание нарушает раскаяв­шийся пропойца.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Ваш рассказ, матуш­ка, он о людском легковерии и о том, как в минуту опасности мы прибегаем к красивому самообману. Я тут подумал, а на­сколько вы сами сведущи в любви?

М о н а ш к а: Разумеется, нинасколько.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Но вы говорили со знанием дела.

М о н а ш к а: Это всего лишь легенда, которую я слышала в молодости.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Но легенда, рассказан­ная человеком с богатым воображением.

М о н а ш к а: Она основана на реальных фактах. Хорошо всем известных. Которые можно проверить.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Меня волнуют не фак­ты. Я говорю о той Правде, что обитает на холме крутом, куда подняться – труд великий есть

[Здесь аллюзия на стихотворение Джона Донна «СатираIII. О Религии».

Жилище Правды – на холме крутом,

Куда не торным следуют путем,

А по тропе взбираются извивной,

Преграды побеждая непрерывно.

(перевод Ю. Корнеева). – Примеч. пер. ]

(П ь я н а я б а б а: Уж лучше бы он продолжал блевать.)

Раскаявшийся пропойца, истинный джентльмен в душе, галантно блюет за борт, дабы угодить даме, и продолжает как ни в чем не бывало.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Для познания мира мы прибегаем к Истории и Мифу. Миф, безусловно, больше за­служивает доверия. Вымысел по своей сути, он не претендует на истину и не является чем-то помимо того, чем является…

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Тысяча чертей!

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Да, мне тоже есть что рассказать. Это чистая правда. Но что есть Правда? Я столько лет провел в пьяном дурмане, что ни в чем уже не уверен. Впрочем, сдается мне, я уже говорю загадками, хотя я еще даже и не приступал к рассказу.

РАССКАЗ РАСКАЯВШЕГОСЯ ПРОПОЙЦЫ

Как и многие юноши скромного происхождения, но пре­исполненные честолюбивых замыслов и возвышенных устрем­лений, я с детства хотел попасть в Башню. Ни один другой орден – ни древние храмовники, ни апостолы Господа наше­го – не был столь засекречен, как братство Башни, и столь же закрыт для мира. О них почти ничего не знали. Знали только, что количество братьев всегда ограничено числом семь; что принятым в Братство уже нет дороги назад, и лишь смерть ос­вобождает их от принятых обетов, и что они проводят жизнь в уединении, отгородившись от мира глухими стенами Башни, внутри которой, по слухам, были устроены сложные лабирин­ты. Даже священники в церкви – каковые не терпят соперни­чества в степени уважения и почета, ибо привыкли к почти­тельному к себе отношению, – робели перед братьями Башни, и говорили о них как-то нервно, стараясь скорее замять разго­вор. Ибо служение и долг церковника – вести свою паству пу­тями, заповеданными в Писании. Он – всего лишь хранитель Закона Божьего. Призвание же семерых братьев Башни было несоизмеримо выше: ученые-изобретатели, они в меру своих скромных сил пополняли самую кладовую Творения.

Будучи юным и рьяным и чувствуя явное расположение и склонность к тому, чтобы добиться величия в жизни, я мечтал лишь об одном: быть допущенным в Башню. Дома я только об этом и говорил. Батюшка мой (мудрейший из всех людей, как я теперь понимаю, но – увы – слишком поздно) говорил мне, что жизнь Избранников, при всем почете, жизнь унылая и одинокая, ибо это есть жизнь без любви. Он говорил, что Гос­подь наделил каждого человека энергией, и большинство из нас тратит эту энергию в тяжком труде и воспроизведении потомства, дабы их род не прервался. Батюшка так и не смог решить, кем были братья из Башни: нечестивцами, престу­пившими Божий Закон, или же теми немногими благословен­ными из людей, над кем этот закон не властен. Но в любом случае им приходилось жертвовать слишком многим. Ибо нич­то не дается нам просто так. Но тогда я не слушал мудрых отцовских слов. Тот, кем я был раньше, каким я себя помню – теперь как пустая и гулкая зала, где звучит только эхо мертвых голосов. Иной раз мне кажется, что это мой собственный го­лос, а не отцовский, и что я под воздействием винных паров путаю себя теперешнего с отцом тогдашним. Потому что когда мне в конце концов удается изгнать его голос, как изгоняют докучливых духов, я тут же слышу свой собственный голос, и он заклинает меня – но опять же, увы, слишком поздно – отказаться от праздных амбиций и избрать жизнь земную, пусть избитую, но безопасную и надежную.

Никто не знает историю Башни. Сложенная из кирпича и битума, без единого окна, она как будто явилась из далеко прошлого или непроницаемого будущего. Быстрым шагом ее можно обойти по кругу за час. Вершины Башни с земли не видно – она теряется в необозримых высотах. Даже в самые жаркие дни в ее тени всегда было зябко. Но мы не роптали, о нет. Ибо только безумец бранится на неприступную гору, люди же мудрые и рассудительные усиленно трудятся, если так нуж­но, в холодных долинах.

Неприступная Башня не была все же полностью недосяга­емой. Каждый год на Троицын день соискатели из молодых дарований сходились к Восточным вратам и приносили с со­бой свои изобретения или тащили их волоком по земле. Еще ребенком я каждый год приходил посмотреть, не улыбнется ли счастье кому-то из этих прыщавых юнцов-претендентов. Врата открывались с натужным скрипом, чтобы впустить их всех. Врата закрывались все с тем же натужным скрипом пе­ред носом растерянных соискателей. За все эти годы никто не остался в Башне. Горе несчастных отвергнутых было поистине беспредельным; я же часами просиживал у Восточных врат, изу­чал анатомию забракованных изобретений, всех этих часов и музыкальных шкатулок. Скрупулезно и вдумчиво, до последнего винтика. Все эти устройства без исключения являли собой ва­риации уже существующих механизмов. Боязливые и за­ стенчивые их творцы по большей части только припаивали лишние зубчики на колесики или прокладывали бороздки, совершенно не нужные с точки зрения полезности. С такой работой справился бы и самый неумелый лудильщик.

Мое собственное изобретение – когда мне исполнилось восемнадцать, я наконец-то решился, – выгодно отличалось, без ложной скромности, своеобразием и самобытностью. Взби­валка для яиц, ножная, педальная. Я нисколечко не сомневал­ся, что это будет моим триумфом. Ее полезность в хозяйстве неоспорима: проблему количества можно решить, приложив лишь немного смекалки. Мне представлялись всякие ужасы – что мое изобретение украдут, или сломают из зависти, или кто-нибудь ушлый по-быстрому слепит какой-нибудь пла­гиат, – так что, стоя в очереди, я прятал взбивалку под пла­щом. И даже когда Восточные врата открылись передо мной, я больше боялся того, что снаружи, а не того, что внутри, и с облегчением переступил порог, оставив своих безымянных соперников позади.

Но едва я вошел в Башню, как тут же забыл обо всем. Уже потом мне доводилось бывать в больших