Корабль дураков

готовит еду? Кто меняет белье у меня на постели? Кто следит за тем, чтобы Башняработала? Я спра­шивал, я тянул братьев за рукава. Я был очень настырным. Но, увы. Хотя разговоры за завтраком не запрещались, братья, как правило, не общались друг с другом. Каждый был занят своими собственными проблемами, и как настойчиво я ни до­пытывался ответов – ничего не добился.

(С вашего позволения, я скажу пару слов о кушаньях. Было никак невозможно понять, что именно это было. Какая-то мокрая, темная и комковатая масса. Грибы подавались исключительно в виде супа или пюре; мясо неизвестного происхож­дения было как будто резиновым; овощи как таковые отсут­ствовали вообще, а были какие-то тонкие нити зеленого цвета с запахом болотного мха. Но братья всегда ели жадно и дули на ложки, чтобы скорее остудить еду, и дыхание их отдавало прогорклым грибком.)

После завтрака звучал Созыв к Прилежанию, и братья, сы­тые и довольные, расходились по своим мастерским. Первый рабочий час посвящался Теории, второй – Компоновке и Усовершенствованию. Третий и четвертый – Воплощению и Реализации.

Призыв к обеду звучал, как орган: одна долгая нота в низ­ком регистре, вторая – высокая, звонкая. Этот звук неизменно воодушевлял Избранников, ломавших головы над загадками мироздания. Они сразу бросали свои труды и бежали в Трапез­ную чуть ли не вприпрыжку, а при встрече почти улыбались друг другу. Обед в отличие от завтрака проходил оживленно и шумно, в жарких дебатах и обсуждениях: все говорили напере­бой, но умолкали буквально на полуслове при звуках Созыва к Возобновлению Изысканий. Склонив головы с выбритыми тон­зурами, братья вновь расходились по своим мастерским.

Время послеобеденных изысканий распределялось следу­ющим образом: сначала – Творческий Прогресс, потом – Полное Недоумение и в конце – Яростное Разрывание Бумаг. После того как все ненужные записи и мертворожденные идеи отправлялись в мусорную корзину, Избранникам дозволялась и даже вменялось в обязанность вздремнуть – ровно двадцать минут, до ужина.

Ужин разительно отличался от полуденной трапезы. По будням он проходил в Красной Комнате; по субботам – в Алой Палате; по воскресеньям – в Зале Торжеств. Согласно обычаю, во время ужина один из шести братьев читал избран­ные отрывки из Книги Наставлений.

Доступ к этой священной книге, также известной как Руко­водство, или Путеводитель, или Книга Проектов, имели лишь полноправные члены Братства, иными словами, мне в руки ее не давали. Я приобщался к ней только посредством ежевечер­них слушаний (тут я замечу, что книга была толстенная, при желании такой книженцией можно и лошадь убить, если как следует стукнуть по голове) и не понимал вообще ничего из того, что слышал. Ибо Книга Наставлений была написана на неведомом мне языке: это был некий гортанный шифр, вокализация в чистом виде, не соотнесенная ни с «понятиями», ни с «предметами». Но иногда, когда внимание у меня рассеива­лось, я улавливал в этом потоке звуков что-то смутно знакомое. Как это бывает, когда какой-нибудь запах вдруг напомнит тебе про детство. Заинтригованный, я попросил братьев научит этому языку. Но они отказались, намекнув, что всему свое время: когда будет нужно, я сам все пойму. Я умолял брата Эридуса, башенного полиглота, перевести мне хоть что-нибудь, но он неизменно ссылался на колики и удалялся к себе в мастерскую. Надпись на его двери – Salus extra arduam non est[30] – недвусмысленно отсылала меня работать, и мое любопытство так и не получило удовлетворения.

Предполагалось, что мне надлежало учиться, дабы подна­тореть в науках, но и тут тоже ждало меня разочарование. Хотя я посвящал все свое время учению и посещал по расписанию каждую мастерскую, братья не слишком охотно делились со мною своей премудростью. Если я что и узнал, то лишь самые элементарные принципы всех дисциплин, изучаемых в Баш­не. Я утешал себя тем, что безразличие братьев, может быть, объясняется тем, что они полностью поглощены работой, и им недосуг заниматься моим образованием. Может, они спе­циально держат меня в неведении, но не для того, чтобы ук­рыть от меня свои знания – а у меня иной раз возникала та­кая мысль, – а потому, что хотят научить меня мыслить самостоятельно и доходить до всего своим умом? Может, они проверяют, насколько я любознателен и смышлен? Посколь­ку большинство Великих Открытий случалось именно в ходе преодоления преград и помех, может быть, от меня ждали, чтобы я проявил инициативу и овладел знаниями посредством хитростей и уловок: подсмотрел что-то в записях своего на­ставника, когда тот повернется ко мне спиной, заглянул ук­радкой под полотно, прикрывающее опытный образец? Сфор­мулировав для себя эту теорию, я успокоился. Башня загадала мне первую из своих загадок, и я должен ее разгадать.

И какие науки, спросите вы, изучали в Башне? Что твори­ли Творцы в своих захламленных пыльных мастерских?

Начну с самого старшего из шести братьев. Брат Людвиг – благообразный опрятный дедулька невысокого роста, с глаза­ми жесткими и блестящими, как у черного дрозда, изучал Математику, Логику и Геометрию. Надпись на двери его мас­терской повторяла знаменитую надпись на двери Платона: «уЈо.>цётрг|тоЈ nri5eiЈ eiaiiu) – „Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии“. Если бы я тогда разумел по-гречески, зап­рет относился бы и ко мне тоже. Но в ту пору я греческого не знал и спокойно входил к брату Людвигу.

Вся его мастерская была завалена бумагами. На всех гори­зонтальных поверхностях громоздились пергаменты в столб­цах цифр и кляксах. Были там и принадлежности для геомет­рических измерений, но для меня так и осталось загадкой, как ими пользоваться. Вскоре я понял (не без облегчения, должен признаться), что брат Людвиг не собирается посвящать меня в оккультное знание о фигурах на плоскости и в пространстве: у него были другие заботы – поважнее, чем возиться с каким-то не-не-невежественным мальчишкой в моем лице. Его заика­ние, как вы, наверное, уже догадались, не было проявлением робкого дружелюбия. Брат Людвиг был преисполнен обжига­ющего отвращения ко всем и вся. За работой он хмурился и сердито пыхтел. Он записывал на доске сложные длинные уравнения, так что мел крошился у него в руке, а сам он бук­вально искрился от наэлектризованной ненависти к миру фи­зических тел с его трением. Ибо рука его не поспевала за мыс­лью, и цифры и символы на доске наезжали друг на друга, и его это страшно бесило.

– Черт бы побрал эту доску! – восклицал он всякий раз, когда очередной кусок мела ломался у него в руке. Все во­круг – и особенно невежественные мальчишки – отвлекало его от чистого мира цифр. Для него я был просто досадной помехой, еще одним проявлением материального мира, вторгшимся в его абстракции, и все время пока я был рядом, он сердито ворчал и кривился. И все же мне нравилось на­ блюдать за его яростными вычислениями. Когда уравнение не решалось, он плевался и ругался по матушке, и при этом, что удивительно, не заикался; когда у него все сходилось, он вознаграждал себя «вкусненьким» – горстью каких-то мок­рых, похожих на тину водорослей, которые он любовно вы­ращивал в кувшине на льду.

* * *

Но мне больше нравилось приходить на занятия к брату Эридусу Полностью поглощенный работой над трудом всей своей жизни – «Полный и всеобъемлющий лексикон всего сущего как сие выражается во всех языках мира, с комментариями, примечаниями и приложениями» – он замечал меня далеко не сразу, его задумчивый взгляд скользил поверх моей головы, прозревая неведомые мне дали.

Хотя я так и не смог вытащить из него ничего вразуми­тельного насчет Книги Наставлений, он пусть не часто, но все-таки снисходил до того, чтобы прочесть мне пространную лекцию о лексических странностях и ухищрениях. Он расска­зал мне о том, что в языке у лапландцев существует множе­ство слов для обозначения снега, и о том, что исландцы рев­ностно хранят чистоту своего языка, и все новые тамошние слова образуются на основе старых, уже существующих. Он рассказал мне о марийском и мордовском языках, на кото­рых говорят на Волге; об удмуртском и коми-зырянском язы­ках, распространенных в арктических областях Московии; о языках остяков и вогулов, населяющих Обскую долину в се­верной Сибири. Он рассказал мне о летописях династии Шан-Инь, вырезанных на коровьих рогах и черепашьих пан­цирях; и о китайском ребусе, когда иероглифы-пиктограммы, обозначающие конкретные вещи, используются для выраже­ния абстрактных понятий – так вот, в этом ребусе личные местоимения, из-за похожего произношения, обозначались иероглифом с прямым значением «совок для мусора», но со временем «совок для мусора» утратил значение «совок для му­