Корабль дураков

удалось перевалиться на спину, как перевалива­ются тюлени, и взглянуть на безбрежное серое небо.

Поддавшись непрошеному, нежеланному даже порыву – как будто во мне еще что-то осталось от прежней жизни, не­кий рудимент прошлого, – я пошарил рукой под промокшей рубашкой и осторожно извлек из-за пазухи свиток. Но мор­ская вода и нечистоты размыли написанное, так что прочесть что-либо не представлялось возможным. Да, соль, кровь и дерьмо переписали послание Мастера по-своему. Мало того: они растворили бумажный клей, так что пергамент распался в клочки, которые я швырнул ветру, соленому и равнодушному. Теперь у меня не осталось вообще ничего. Я лежал у самой кромки воды, омываемый плеском прибоя. Еще будет время, чтобы встать и пойти; чтобы добыть пропитание; чтобы поговорить о погоде и о ценах на пиво. Еще будет время поездить по миру и посмотреть на его красоты и достопримечательные места, где можно и выпить, и помочиться – обязательно бу­дет. А пока же я просто лежал и смотрел на небо. Но когда опустились вечерние сумерки, стало довольно прохладно. До­мой возвращаться нельзя. Тебе нет убежища в тени Башни. Там, на морском берегу, я еще не знал, что эта тень будет преследо­вать меня всю жизнь, где бы я ни был. Она и сейчас надо мной нависает, вы разве не видите? Посмотрите, я весь в му­рашках. Озноб пробирает меня до костей, и чтобы прогнать этот холод, мне приходится согреваться огненной водой. Ког­да я не сплю, я мечтаю заснуть. Когда сплю, я мечтаю про­снуться. У меня есть одна мечта. Только одна, никаких других. Поселиться в каком-нибудь тихом месте, вдали от людей; на острове посреди озера, где я построю себе хижину, и посажу грядку бобов, и поселю в улье пчелиный рой, и обрету покой, и буду предаваться мечтам, и Вдова Правда не будет меня бес­покоить[39].

Explicit fabula alta

ПРОЛОГ ШУТА

Раскаявшийся пропойца закончил рассказ. Благодарные слушатели храпят, лежа вповалку на палубе. Не спит только шут – хотя и он тоже периодически клевал носом.

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Я их не виню, Утоми­тельное это дело – слушать. Гораздо труднее, чем рассказы­вать самому. (Он давит себе на живот, который тихонько буль­кает.) Что скажешь, Шут?

Ш у т: Забавная история. Ты правда сбежал через канали­зацию?

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Тебе не кажется, что я слишком вольно соединял метафоры? (Шут восклицает что-то невразумительное.) Может быть, стоит добавить визуаль­ ных деталей? (Шут, мастер двусмысленных жестов, пожимает плечами.) Господи, им не понравилось!

Обида творца, творение которого не получило признания, выражается в рвотных позывах, и наш рассказчик перегибает­ся через борт. Воспользовавшись счастливой возможностью, Шут быстро взбирается выше по такелажу (уж он-то знает, как обставить свое выступление) и трясет жезлом, чтобы раз­будить остальных. Мутным и сонным, им все же приходится просыпаться.

– Брат Кай, – начинает Шут, – был просто в безвыход­ном положении…

РАССКАЗ ШУТА

Честолюбие, любезные господа, – игривый ребенок Судь­бы. Этакий баловник. Или, лучше сказать, баловница. Дева ангельской красоты, что завлекает сынов человеческих в про­пасть. «Поднимись к самой вершине, – манит она, – где об­ретешь вечную славу». И вот, дабы избегнуть забвения, люди бросаются сломя голову к гибели. К тому же забвению.

При дворе короля Бювара – а если по-нашему, Промо­кашки, но Промокашка звучит как-то не по- королевски, так что пусть будет Бювар, – итак, при дворе короля Бювара служил паж по имени Муха. Другого имени у него не было, ибо был он рождения самого низкого и не владел никакими зем­ными благами, и сам был неказист, и назывался таким нека­зистым именем. Он был рожден, чтобы служить. Отец его, придворный шут, заплатил за свои таланты головой (смех – неплохая забава, но излишек его так же губителен и опасен, как всякий яд). Мать – судомойка – растила сына одна, и Муха уже в нежном возрасте выучился премудрости держать голову низко склоненной, как и подобает слуге. Его глаза веч­но смотрели в пол. Он был ребенком коридоров для прислуги и черных лестниц. И все-таки глубоко внутри этой тихой и скромной души честолюбие билось, как подземный родник, питающий реку таинственную и не обозначенную на картах. Воды сии могли бы навечно остаться в подземных недрах; Дабы пробились они к поверхности, нужна катастрофа, сти­хийное бедствие (чтобы дождь лил сорок дней кряду, или слу­чилось мощное землетрясение). И сие бедствие, любезные мои господа, явилось в лице принца Баловника, единственного наследника престола.

– Эй, парень! – однажды окликнул принц Муху на утрен­нем королевском приеме в постели, где, кроме Мухи, прислу­живали еще тридцать человек. – Да, ты, костлявый. – Сото­варищи-слуги услужливо подтолкнули Муху к постели принца Баловника. – Как звать-то тебя?

– …

– Говори громче.

– М-м-му…

Напудренное лицо принца Баловника раскололось в улыбке.

– Парень, ты что, немой? Или просто тупой?

– Муха, ваше высочество.

Принц гадливо скривился, он подумал, что мальчик-слуга хочет сказать, что на него села муха, и даже взмахнул рукой, но потом понял, в чем дело, и рассмеялся:

– Я давно тебя приметил, Муха. Ты такой всегда скром­ный, услужливый. Ты мне нравишься. Да отдай ты кому-ни­будь этот воротник. Отныне мы будем друзьями.

Все, что было потом, казалось Мухе чудесным сном. Он так никогда и не узнал, почему принц решил его выделить и почтить своей дружбой – сам не понял, а спросить постеснялся. Каждое утро его будил паж, пудрил его всего от парика до пяток (под париком голова жутко чесалась!) и одевал в шел­ка. Потом его приводили к принцу и тот обнимал его и цело­вал в обе щеки, по-братски.

– Не надо краснеть и стесняться, друг мой, – говорил принц. – Подними глаза, посмотри на меня. На меня все же приятнее смотреть, чем на пол. Что с твоей шеей? – При этом принц в шутку крутил Мухе руку и отвешивал щелбан по за­тылку.

Муха потихоньку учился держаться свободнее, но это был долгий и трудный процесс, ибо мальчик привык к раболепной скромности и переучиваться было непросто.

– Да не будь ты таким зажатым, мы же друзья, – говорил принц Баловник, когда они с Мухой играли в войну оловян­ными армиями в игровой комнате.

– Да, ваше высочество.

– Прекрати кланяться и чесаться, – говорил принц, ког­да они с Мухой обрывали крылья насекомым в саду.

– Да, ваше высочество.

– И не называй меня ваше высочество, – говорил принц, когда они с Мухой мучили мышь в кладовой.

– Да, милорд.

По прошествии двух недель шлепков по бедрам и вульгар­ных шуточек Муха наконец осознал, как ему повезло. Силь­ный мира сего его выделил и приблизил к себе. Дружеские синяки у него на руках были