делается на улице, приходилось напрягать зрение и прищуриваться. С тем же успехом можно было смотреть сквозь вазелин. С другой стороны, можно было быть уверенным, что в такую собачью погоду никто не станет прогуливаться пешком, а подъехавшую машину Эмон наверняка бы расслышал: перед въездом на дорожку была уложена расхлябанная металлическая решетка, которая отчаянно лязгала, когда по ней проезжал автомобиль. Не расслышать этого шума даже за барабанным боем дождя, посвистом ветра и раскатами далекого грома было невозможно.
Подумав об этом, Эмон позволил себе включить стоящее в углу радио, правда негромко. Ему на самом деле было очень хорошо сидеть здесь, в тепле и уюте, пока снаружи бушевала стихия.
Когда он утолил голод, в нем проснулись и другие инстинкты. Теперь, когда он не смотрел на Кэтлин, ее прелести снова стали волновать его. Позабыв о залитом кровью теле, о ножевых ранах на шее и на груди, Эмон рисовал себе ее узкие бедра и длинные ноги. Он помнил, что на медичке надеты теперь только трусики и купальный халат. Если он…
Эмон почувствовал в паху легкую судорогу. Пожалуй, он съест еще пару бутербродов, а потом пойдет и обслужит девочку. Все равно это ничего не решает — очень скоро обе женщины будут мертвы, а он никогда не испытывал влечения к трупам. Это считалось дурным тоном.
Доску для хлеба он оставил на столике у окна. Стоило ему, однако, взяться за хлебный нож, как за окнами вспыхнула ослепительная молния. Раздался громкий треск, и свет в доме погас.
Он поднял голову и посмотрел на мертвую трубку дневного света, потом обратил внимание, что радио тоже замолчало. Либо авария на линии, либо вылетели предохранители. Что бы ни случилось, это уже не имело значения. То, что Эмон собирался сделать, с одинаковым успехом можно было проделывать как при свете, так и в темноте. Учитывая теперешнее состояние девчонки, без света, пожалуй, будет даже сподручнее.
Он повернулся к окну, чтобы нарезать хлеб, и вскрикнул. Словно в кошмарном сне сквозь серое от воды стекло на Эмона смотрело человеческое лицо, огромное и мрачное, сплошь залепленное грязью, с огромными мокрыми усами. Незнакомец был настоящим гигантом и смотрел на Эмона сверху вниз. Одет он был в какое-то грубое подобие плаща, также испачканного мокрой глиной.
Оконное стекло взорвалось сотнями острых осколков, толстая, как ствол дерева, рука протянулась внутрь, схватила Эмона за воротник и едва не сбила с ног резким рывком.
Террорист в отчаянии взмахнул ножом и почувствовал, что попал. Железная хватка ослабла, Эмон дернулся и почувствовал себя на свободе.
Со стороны гостиной послышался треск, и в коридоре засвистел сквозняк. Кто-то ворвался в дом с той стороны, но сейчас Эмона это не волновало. Его автомат лежал на крышке посудомоечной машины в каком-нибудь футе от него. Террорист прыгнул за ним, схватил за ремень и сдернул на пол.
Перекатившись по полу, Эмон нащупал оружие и повернулся к окну. Прямо в лицо ему смотрел самый большой пистолет, какой он когда-либо видел. В следующий миг Эмон увидел вспышку пламени, и что-то с огромной силой ударило его в правое плечо. Автомат выпал из рук, а самого Эмона бросило на стену, так что в конце концов он оказался сидящим на полу у газовой плиты.
В полутьме Эмон видел текущую по плечу кровь, но не мог пошевелиться. Он вообще ничего не чувствовал. Снова раздался звон разбиваемого стекла, и в дверях кухни появилась массивная фигура. Человек пинком отшвырнул подальше его автомат и остановился, глядя на Эмона.
Террорист обнаружил, что не может даже поднять голову. Он заметил только, что гигант обут в мокрые и грязные, но очень дорогие ботинки. Эмон припомнил, что это швейцарское производство, но марку их он позабыл.
Одетый в штатское детектив вошел в кухню. Его дед когда-то сражался против британцев за свободу и независимость своей страны еще в старой ИРА, а сам он несколько лет служил на границе в Дюндалкс. То, что творили нынешние террористы, заставляло его всякий раз чувствовать тошноту. Между тем экстремистским группировкам сплошь и рядом удавалось ускользнуть от отрядов сил безопасности, причем пользовались они либо совершенно легальными лазейками в законодательстве, либо просто-напросто натравливали своих противников на кого-нибудь другого.
Он просто не представлял себе, как можно успешно бороться с безжалостными и свирепыми террористическими организациями, оставаясь при этом строго в рамках существующих законов, разработанных для цивилизованного общества и для мирного времени.
Дверь выбивал один из гардаев, одетый в форму, но вооруженный детектив, как более опытный в таких делах, первым проник в дом. Гостиная была справа от него, и пока второй полисмен прикрывал его сзади, детектив пинком отворил дверь, держась в стороне от входа и ожидая очереди из автомата. Но никто не выстрелил, и детектив порадовался за себя — тонкая перегородка вряд ли могла служить надежным укрытием от пуль.
Быстрым прыжком он проник в комнату и покатился по полу в поисках надежного прикрытия. Он мало что мог видеть: жалюзи были наполовину опущены, а свет не горел. Дождь снаружи прекратился так же внезапно, как и начался, однако небо все еще было затянуто черными тучами. В комнате витал сладковатый металлический запах, и детектив почувствовал, как напряжены его нервы. Это был запах крови, сырого мяса и страха — запах бойни.
Понемногу его глаза привыкли к полумраку. Детектив осторожно встал, огляделся по сторонам и поднял жалюзи. На полу, на мебели и на стенах — везде видны были пятна крови. На полу лежало что-то большое, наполовину прикрытое газетой. Детектив поднял бумагу, и горло его перехватило: на горле мертвеца зияла глубокая рана, а на лице застыло выражение смертельного ужаса.
В гостиную вошел один из гардаев в форме.
— Иисус и Божья Матерь… — пробормотал он, отшатываясь и крестясь. Справившись с собой, он прошел в угол, где скорчились на полу две связанные фигуры. Вынув из кармана складной нож, гардай перерезал веревки.
Это оказались две женщины. Та, что была помоложе, пыталась что-то сказать. Ее лицо и вся верхняя часть туловища была в крови, а от халата пахло рвотой. Полисмена самого едва не стошнило, но он справился с собой и наклонился к женщине.
— Мне пришлось, — повторяла она. — Пришлось… Полисмен ничего не понял. Он хотел сказать что-нибудь утешительное, но женщина схватила его за руку с такой силой, что ему стало больно.
— Они заставили меня все рассказать, — прошептала она. — Они убили папу…
Она принялась всхлипывать:
— Они убили отца… убили моего папочку. Полицейский был добрым человеком, привыкшим иметь дело с фермерами, не зарегистрировавшими свои автомобили, или с браконьерами, которым чужая лососина не давала спокойно спать по ночам. Убийства были настолько редки в его практике, что полисмен почувствовал, как слезы подступают к горлу. Обняв девушку за плечи, он попытался ее утешить, но она лишь крепче стиснула его руку.
— Теперь они поехали за Хьюго, — прошептала она. — В госпиталь…
Женщина замолчала, явно собираясь с силами. Следующие слова она буквально выкрикнула:
— Они все знают! — воскликнула она. — Все! Где стоят охранники, сколько их, как пройти внутрь…
Сделав над собой последнее усилие, женщина закончила:
— Я назвала им не ту комнату, я сказала, что он — в номере четвертом…
Второй полисмен тем временем дозвонился до “Скорой помощи” и вызвал карету с врачами, после чего занялся Мэри Флеминг. Машина должна была прийти из госпиталя “Коннемара”, но вот куда отвезти раненых, чтобы это было безопасно — над этим следовало подумать.
Вооруженный детектив, отец четверых детей, опытный сержант, наполовину седой в свои сорок с небольшим лет, известный если не благодаря блестящему уму, то благодаря своей исключительной надежности, вышел на кухню и увидел распростертого на полу Эмона.
— Один из них? — спросил он Медведя.
Тот кивнул и указал на лежащий на полу АК-47. Из длинной раны на тыльной стороне его руки капала кровь, но он, казалось, не замечал этого.
— Взгляни-ка, что там делается по соседству, — предложил детектив, направляя на Эмона ствол своего “узи”.
