Я пошел с Мамой на двор. На всех мы приготовили эба и горшок с мясом. Когда мы пришли в комнату, фотограф спал на полу. Мы разбудили его, и он продолжил разговор, начало которого было нам неизвестно. Он поел с нами, отказался от выпивки, поблагодарил, помолился за нас и, качаясь в дверях, сделал заявление, которое сильно тронуло нас.
— Вы — моя самая любимая семья в поселке, — сказал он.
И затем вышел в ночь. Мы с Папой проводили его до студии. Они с Папой обменялись рукопожатиями, и мы пошли обратно. Папа молчал, но выглядел гордым, высоким и несгибающимся под тяжким грузом воспоминаний. Когда мы проходили мимо сгоревшего фургона, Папа остановился и стал изучать его остов в темноте. Потом он тронул мою голову, вливая в меня новые силы, и сказал:
— За праздником всегда идут беды. Беда движется на наш поселок.
Глава 10
На следующий день я пришел домой после школы и нашел рядом с фургоном странных людей. Среди них был наш лендлорд. Он бешено жестикулировал, показывая на все дома по нашей улице. Другие мужчины в темных очках выглядели очень подозрительно. Какое-то время мы за ними наблюдали. Они ходили вокруг фургона, возбужденно что-то обсуждая; они потрогали фургон, пнули его, оглядели улицу и затем, покачав головами, пошли в сторону бара Мадам Кото, то и дело оглядываясь назад. После того как они ушли, к фургону подошли несколько людей с нашей улицы и тоже стали его изучать и пинать, как будто, делая это, они надеялись понять, что нужно было этим мужчинам.
В тот же день трое мужчин во французских костюмах появились у дома фотографа. Его там не было, и они постояли у стеклянного шкафа, уставившись на новые снимки, которые он выставил. Они проявили к ним большой интерес и тем самым возбудили и наше любопытство, и мы не могли дождаться, когда же они уйдут. Но они не уходили.
Они были одинаково одеты, на них были темные очки от солнца, и они нервно поглядывали на окружающие дома. Они ждали фотографа долго и очень терпеливо. Они стояли перед его шкафом, не двигаясь, лишь солнце перемещало их тени. Соседи фотографа стали интересоваться этими тремя людьми и послали детей спросить их, не купят ли они у них какую-нибудь еду или легкие напитки. Они ничего не стали покупать; поэтому две женщины с детьми за плечами подошли к ним и стали задавать вопросы и своими жестами привлекли много людей, которые стали собираться вокруг мужчин, так что те смутились и пошли в сторону бара Мадам Кото. Они шли по улице, а я следовал за ними. Оки вошли в бар и каждый заказал себе со стакану пальмового вина.
Я пошел к бараку фотографа и сел рядом со стеклянным шкафом. Через какое-то время я увидел, как фотограф идет к себе, сгибаясь под тяжестью нового мифа, камеры и треножника. Я побежал навстречу, чтобы сказать ему, что его ждали трое мужчин.
— Меня? Зачем это? — спросил он, поворачивая назад.
— Я не знаю, но люди из вашего барака доставили им неприятности.
— Как они выглядели? Может быть, это полицейские?
— Я не знаю. Но они были высокие и в очках.
— Темных очках?
— Очень темных. Их глаз было не видно.
Он заторопился по направлению к главной дороге. Я попытался пойти с ним и взял его за руку.
— Оставь меня.
— Куда вы собираетесь идти? — спросил я.
— Бежать.
— Куда?
— Отсюда.
— А что с мужчинами?
— Какими?
— В темных очках.
— Пусть они ждут меня. Когда они уйдут, тогда я приду.
И затем он пустился бежать, украдкой озираясь во всех направлениях, словно вдруг осознал, что окружен видимыми и невидимыми врагами. Он бежал по улицам зигзагами, ныряя под крыши. Он пробивал себе путь из квартала в квартал, крадучись, со своим треножником, неуклюже качавшимся впереди него, пока не исчез совсем.
Я пошел обратно в поселение, сел и стал наблюдать за домом фотографа. Трое мужчин так и не появились. Через некоторое время я пошел посмотреть на новые снимки в шкафу. На одних фото громилы избивали женщин на рынке, на других был изображен лидер Партии Гнилого Молока с разных ракурсов: его лицо выглядело опухшим, глаза навыкате, рот жадный.
Были выставлены также фотографии политиков, спасавшихся от града камней; фотографу удалось схватить момент их паники, трусости и унижения. Также там были фотографии прекрасных девушек, хора мальчиков и деревенского доктора, стоящего перед своим покосившимся святилищем.
Я долго смотрел на фотографии и очень устал; солнце было безжалостно к моим мозгам, прожигая мне голову через волосы и кожу черепа и превращая мои мысли в теплое желтоватое пятно. Я пошел и сел рядом с нашей дверью, не зная, что делать дальше, потом я решил сходить на рынок поискать Маму.
Пока я шел по улице под неусыпным оком безжалостного солнца, я видел голых детей, изможденных стариков с венами, набухшими на лбу, и мне стало страшно от чувства, что нет на земле места, где можно укрыться от тяжести этого мира. Всему были нанесены жестокие раны. Везде были эти безнадежные хижины, лачуги, покрытые ржавым цинком, мусор на улицах, дети в лохмотьях, голые маленькие девочки, играющие в песке со смятыми консервными банками, необрезанные мальчики, прыгающие вокруг, издавая звуки автоматной очереди, воздух, вибрирующий от ядовитого жара и испарений воды из гниющих канав. Солнце обнажило реальность нашей жизни, и все выглядело таким горьким, что чудом казалось то, что люди могут еще понимать и заботиться друг о друге.
Я прошел мимо дома, где кричала женщина. Вокруг ее комнаты собрались люди. Я подумал, что ее избили громилы, но узнал, что она уже три дня и три ночи как не может родить. Я задавал слишком много вопросов, и взрослые, увидев, что я еще совсем мальчик, прогнали меня. Я пошел дальше в своих скитаниях, не зная ничего, кроме того, что я хочу увидеть Маму. Каждая торговка, попадавшаяся мне, казалась мне Мамой. По пути было так много торговок и все они продавали одни и те же вещи, что я не мог понять, как Мама может что-то продать в этой пыли под этим солнцем.
Я шел уже долго, дорога жгла мне ступни, в горле у меня пересохло, и голова раскалилась, когда я дошел до рынка. Везде стояли столики с товарами. Воздух наполняли запахи и ароматы рынка, пахли подгнившие овощи, свежие фрукты, сырое мясо, жареное мясо, пахучая рыба, перья диких птиц и чучела попугаев, плавали запахи жареной кукурузы и свежеокрашенных одежд, коровьего навоза и арабской парфюмерии, ростки перца обжигали глаза и щекотали ноздри. И сколько было здесь запахов, столько же было голосов, громких и сталкивающихся в воздухе. Женщины с подносами больших сочных помидоров, ведер с гарри или с кукурузой, или с семенами дыни, продававшие разные безделушки, пластиковые ведра и крашеные одежды, мужчины, продававшие коралловые украшения, деревянные расчески и панцири черепах, веревочные жилеты, штаны из хлопка и тапочки, женщины с москитными угольками, магическими зеркальцами любви, лампами-молниями, листьями табака, с образцами одежд на столиках, поставленных рядом с торговцами свежей рыбой, и все теснилось друг к другу, заполняя любое свободное место, громоздясь в фантастическом беспорядке. Отовсюду звучала брань, сборщики ренты ругались с женщинами, возчики тележек кричали людям, чтобы те убирались с дороги, а маламы* с козлами на привязи молились на белых матах, склоняясь под солнцем, перебирая свои четки. Земля промокла от грязи и раздавленной еды, вокруг бегали почти голые дети. Женщины были одеты в выцветшие юбки и грязные блузки; страдальческие лица торговок были похожи на мамино, и их голоса были сладкие и грубые
