голову ударом мачете, у многих людей лица были распороты битыми бутылками, другие были избиты железными прутьями, у одного мужчины оторвано пол-уха, у женщины были ожоги на спине. Помимо жертв невинных, мы узнали также о смерти одного врага. Мы также услышали, что каждая партия обвиняла другую в этом жестоком нападении.
Энергия, которая ушла на войну, истощила улицу. Мы не отпраздновали успех нашего сопротивления. Мы знали, что это еще не все беды, что репрессии отложены на другую ночь, когда мы окончательно забудем про эту. Обитатели улицы, устрашенные и яростные, создали дежурные отряды. Они вооружились ножами, дубинками и пневматическими пистолетами. Мы ждали, что на нас опустится новая железная кара. Мы долго ждали, но не случилось ничего из того, что предсказывали. После двухнедельного дежурства отряды были распущены. Мы снова погрузились в нашу обычную жизнь.
Фотограф совсем исчез. Его комната была разрушена: дверь разбита, одежды изорваны в лоскутья, матрасы изрезаны, снимки и негативы испорчены, некоторые из камер сломаны. Лендлорд его поселения, не питающий симпатий к героям, везде искал его, требуя, чтобы он починил дверь.
Мы боялись, что фотографа убили. Его стеклянный шкаф лежал в руинах и выглядел совсем неприкаянно. Он стал неким воплощением того, что могут сделать влиятельные силы в стране, если кто-то поднимет свой голос против коррупции. И поскольку фотографа не было на месте, чтобы запечатлеть события той ночи, в газетах ничего о них не появилось. Получилось, что событий как бы и не было. Они остались слухами.
Поначалу улица была заколдована страхом. Владельцы столиков по вечерам прекратили продавать товары. Улица стала выглядеть темнее, чем раньше. Люди стали такими подозрительными, что перестали открывать двери, особенно когда в них кто-то стучал. Те, кто обычно уходил пьянствовать и возвращался поздно, теперь пили в своих комнатах и пели, сидя взаперти.
Спустя какое-то время стало ясно, что больше не случится ничего знаменательного и новых репрессий не последует. И многие из нас даже перестали верить своим воспоминаниям. Мы начали думать, что лихорадка той ночи была чем-то вроде коллективного сновидения. Это бывало раньше, это будет еще. Но, что бы ни происходило, река из диких ягуаров продолжала свое течение под поверхностью наших голодных дорог.
Многими ночами в мои детские часы Мама рассказывала мне истории об аквамариновых началах. Под неусыпным белым глазом луны, под небом цвета индиго, в золотом свете нашей жизни в маленькой комнатке, я слушал мудрость старинных песен, которые выводил Папа надтреснутым воинственным голосом. Очарованный кобальтовыми тенями, таинственным аквамарином воздуха и серебряными взорами мертвых, я прислушивался к тяжелым образам радости. Я слушал рабочие песни, песни урожая и песни о тайнах героев.
Снаружи ветер вечного возвращения мягко стелился над поверхностью земли.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава 1
Явление ужаса не нарушило нашу жизнь в ее повседневных делах. Маму притесняли на рынке. Когда она переносила столик в другую часть рынка, объявлялись громилы, делая вид, что они ее покупатели. Они приставали к ней, разбрасывали или просто забирали товары, ничего не платя. Затем они угрожали ей и распространяли слухи, так что те, кто обычно покупал у нее товары, шли к другим столикам. Мама приходила домой, почти ничего не продав. Она зарабатывала очень мало.
Папа возвращался домой с каждым разом все раньше. Он еще больше ссутулился, и его спина так сильно болела, что иногда по утрам он долго не мог встать прямо. Папа стал неуклюжим. Шея у него все время ныла, и на ногах появились язвы. У него начала шелушиться кожа на плечах, на ушах, на шее и по всей спине. Цвет кожи стал сероватым от соли и цемента.
На время я прекратил свои путешествия. Приходя из школы, я просто уходил из нашего барака и играл на улицах. По вечерам я бегал по поручениям Мамы и Папы, которые слишком уставали, чтобы что-то еще делать. Я покупал свечи, москитные спирали, огогоро. Я разогревал еду, мыл посуду, убирался в комнате. Для Папы я собирал травы, которые он использовал для лечения. Я ходил к травникам за лекарствами, чтобы лечить его спину. Мы все вместе стали рано ложиться спать, и Папа уже не сидел часами на своем стуле.
Когда свеча догорала и крысы принимались за еду, я задувал огарок и ложился в темноте. Я прислушивался к храпу Мамы и Папы. Иногда, когда я засыпал, моя светлая часть покидала тело и принималась кружить в темноте. Меня окружал яркий свет, которого я не видел, но мог чувствовать. Меня кто-то доставал из тела и пробовал пронести через крышу, но это оказывалось не так просто, я вновь оказывался внизу и слушал шум грызущих крыс. Затем я исчезал во сне.
Однажды ночью я все же смог пробраться сквозь крышу. Я летел так быстро, что у меня перехватывало дыхание, а звезды словно мчались на меня. Неспособный контролировать свои движения, я возносился, падал и летел сразу во всех направлениях, достигая невероятных высот и кружась в вихрях. Ошеломляющая темнота казалась бесконечной, без каких-либо знаков и символов. Я блаженно парил, возносился вверх, так и не достигая небес.
Той ночью я только начал учиться управлять своими полетами, как вдруг большая вспышка, подобно внезапному шуму, окружила меня со всех сторон. Казалось, она распространилась во всех направлениях. Я стал листьями, которые взметнул ветер возвращения. Я почувствовал, как выпадаю из невыносимой безмерности темных пространств, меня просто вынесло на волне кромешной ночи, хотя я боролся и старался взять себя в руки. Я почувствовал, как лечу с ужасающим ускорением в темный колодец. Я уже падал на дно, как вдруг оно оказалось лицом светящейся луны, и ее белизна поглотила меня и обернулась теменью. Я чуть не разорвался от крика. Когда я успокоился, то услышал, как скребутся крысы, как храпят мои родители и как кто-то безостановочно стучит в дверь.
Некоторое время я без движения пролежал на мате. Головная боль была свирепой, В глазах кружились огни. Я чувствовал себя опустошенным. Стуки продолжались, и родители стали похрапывать с перебоями. Далее крысы притихли. Я встал, пошел к двери и спросил:
— Кто это?
Папа перевернулся на кровати. Мама перестала храпеть. Тот, кто стучал, не отзывался. Один из съемщиков крикнул из своего окна:
— Кто там стучит? Если не хочешь неприятностей, уходи отсюда, понял?
Стук повторился, но уже мягче, и стал похож на код, который я должен был понять. Я открыл дверь. Припадая к земле, стоял фотограф с камерой на плече. Его испуганные глаза мерцали в темноте.
— Это я, — ответил он.
Я долго смотрел на него. Он не двигался. Сосед закричал:
— Кто это тут хочет умереть?
Я открыл дверь шире, и фотограф, все еще горбясь, быстро прошел к нам в комнату. Я зажег свечку и увидел, что с его головы течет кровь. Он сел на мой мат, кровь сочилась с его лба, текла по глазам и впитывалась в его желтую рубашку. Он тяжело дышал, но старался делать это тише. Его волосы были взлохмачены, лицо в синяках, один глаз заплыл, нижняя губа вздулась и посинела.
— Что с вами случилось? — спросил я.
— Маленькие неполадки, — ответил он. — Не из тех, которые не под силу вынести человеку.
Он сел, затем встал на колени и обхватил руками голову. Когда он посмотрел вверх, его глаза были большие и яркие, полные страха и мудрости.
