клиентом, женихом или жмуром, а лихим дударем, сокрушителем сердец.
Приехав на побывку, старший брат Валентин одобрил выбор семьи. Даже напророчил великую судьбу — службу в духовом оркестре ордена Ленина Высшей пограничной школы, лучшем из военных духовых оркестров.
— Терпи, казак, атаманом будешь! — сказал Валентин и тут же поправился: — В смысле дирижером!
А через плечо сплюнуть, как делал мудрый ударник Зяма, забыл.
Ну и сглазил, конечно.
Вместо трубы Сеньке купили виолончель. Подержанную, старую, с залатанной трещиной и облупившимся лаком. Труба стоило неподъемно дорого, даже при содействии дяди Степана Тимофеевича, а у соседей Чмыховых дочка забеременела в пятнадцать лет и бросила музыку со всеми вытекающими. Соседи Чмыховы рады были сдыхаться от мебели со струнами за бесценок, а тут такое счастье, как семья Бурсаков! Поторговались и ударили по рукам.
Чем плюнули Сеньке в самую душу.
Три года, плача и стеная, сидел юный Бурсак на стуле, неприлично раздвинув ноги, и терзал смычком корявую тушу ненавистницы. «Сельский танец» Рамо, «Вокализ» Рахманинова, «Прялка» Поппера. Звук у «вилыча», как прозвал Сенька толстую заразу, выходил не в пример золотому пению трубы — гнусавый, хриплый, низкий, словно у носорога. Малец никогда не слышал, как ревет (ухает? хрюкает
И однажды добился своего.
— Вот, Степа! — сказал Зяма Рубинчик ухарю-трубачу, Сенькиному дяде. — Помни мою доброту, чувак!
— Вот! — сказал Степан Тимофеевич родному брату Федору Тимофеевичу, знатному токарю шестого разряда. — С тебя бутылка!
— Вот! — сказал Сеньке веселый, раскрасневшийся папаша, приговорив с братом бутылку, и еще одну бутылку, и еще полбутылки под редиску, чеснок и «бородинский» хлебушек. — Дуди, обормот!
— Вот! — сказал Сенька и показал дулю злой судьбе. — Выкуси!
Так Бурсак перебрался с виолончели на трубу, и жизнь его напомнила праздник.
Даже пахло от жизни знакомым образом.
По окончании музыкалки Сенька в консерваторию идти не захотел. То ли видеть себя «консервом задрипанным», как сказал Зяма Рубинчик в приватной беседе, претило Сеньки-ной гордости, то ли перспективы показались мизерными для юных амбиций. Пошел Бурсак на Бурсацкий спуск, что катится кубарем вниз до самого Центрального рынка, сдал документы и спустя месяц обнаружил себя на спуске- однофамильце студентом Академии культуры, опять же прозванной злоязыкими доброжелателями Академией культуры и отдыха. Отделение, значит, руководителей самодеятельных духовых оркестров, культурно-просветительный факультет.
Культура Сеньке понравилась до чертиков.
А просвещенье — и того больше.
Два года катался как сыр в масле. Дудел в дудку, зевал на лекциях, девок портил или улучшал, смотря с какой стороны на девку смотреть. Зачеты-экзамены сдавал ни шатко ни валко Наладил нужные знакомства, к людям подходил весело, но с уважением; люди платили озорному, лукавому хлопцу ответной симпатией. Подрабатывал в Зяминой команде, радуя мать-отца финансовой самостоятельностью. Обзавелся прозвищем «Джип Чероки» — матерно ругаться не любил, а посему там, где иной вставил бы «Твою мать!» или чего похлеще, позабористей, вставлял безобидное, но вкусное:
— Ать, джип-чероки, разрули малина!
В сентябре, на третьем курсе, отправили студента Бурсака в окрестности райцентра Ольшаны, в село Терновцы, на сель-хозработы. Такой, значит, себе месяц смычки города с деревней.
Там Сенькино счастье под откос и ушло.
2
«Лазик» тормознул на краю села и уныло чихнул.
Трехэтажная, как брань зоотехника, домовина общаги навевала отчаяние. Серый, в морщинах и складках, бетон был похож на шкуру дохлого слона. Крышу венчал косой православный крест телеантенны — насест воронья. Разевая клювы, птицы хором глумились над городскими байстрюками.
Студентов встретили пыль и запустение. В комнатах из всей мебели обнаружилась лишь паутина по углам. Даже вездесущих монстров — панцир-кроватей со скрипучей сеткой — и тех не было. Озадаченный руководитель открыл сезон охоты на коменданта, а молодежь, пользуясь отсутствием начальства, прямо на крыльце откупорила прихваченные в дорогу «огнетушители».
«Агдам» — это хорошо, — думал Сенька, употребляя из горла законную порцию портвейна. — И до самогона местного доберемся, никуда он, джип-чероки, не денется. А вот как тут, интересно, насчет девок?»
Бурсак однозначно намеревался превратить смычку в случку. Воображение рисовало ядреную и податливую деваху, ночь, сеновал, в прорехи крыши хитро подмигивают звезды, шепча на общегалактическом: «Дас ист фантастиш!..» Даешь разнузданную эротику на лоне природы!
А иначе какого рожна было сюда ехать?
Спустя час объявился руководитель, волоча за собой коменданта. Деда словно за шкирку извлекли со съемок какой-нибудь «Поднятой целины»: куцый пиджачишко, широченные галифе времен батьки Махно, сапоги «гармонью» и антикварный картуз набекрень. На лацкане дедова пиджака сиял орден Трудового Красного Знамени. Сенька и не подозревал, что подобные экземпляры еще топчут нашу грешную землю.
— В конце концов, Николай Гаврилович!., мы не намерены!., мы настаиваем…
— Угу, настаиваем… на корочках, на облепихе… — невпопад отзывался старый хрыч.
Гремя ключами, комендант открыл кладовку. Напялив очки с дужкой, скрепленной изолентой, начал строго по списку выдавать: кровати (быльца — отдельно, сетки — отдельно), полосатые матрасы, ветхие простыни и наволочки, одеяла, подушки, хромые стулья, тумбочки…
Обустройство быта заняло все время до обеда.
Голодные и веселые, студенты отправились в столовую. Работы сегодня, как разузнал пронырливый Тоха с методического, не предвиделось, и народ живо настроился в до-мажор. Обед «по- селянски» вызвал желудочный экстаз. Наваристый борш с ломтями говядины, безумных размеров миска, где плавал в жиру гуляш с картошкой, стакан сметаны из чистых сливок, белых, как вишневый цвет, и ягодный компот. В раю, пожалуй, кормят проще.
Набив животы, культуртрегеры со вкусом выкурили по сигаретке.
— Аида? — спросил Тоха, горя любопытством. Народ согласился.
Из здешних достопримечательностей удалось осмотреть сельмаг «Продукты», где хранился стратегический запас вермишели и коньяка «Десна». Через дорогу от магазина куры и гуси квохтали под запертым на замок амбаром с вывеской «Клуб». Двери амбара украшал декрет местной власти, написанный от руки:
«Танцы у понедилок, середу та п'ятныцю з 20:00. Драцца на вулыци!»
Рыжий кочет наседал на черного, подтверждая ситуацию.
«Здесь и будем девок окучивать, — решил Сенька. —
Главное — на улицу поодиночке не выходить, чтоб не драцца. Иначе местные рожу начистят…»
Вернувшись в общагу, Бурсак до ужина продрых без задних ног, копя силы для грядущих подвигов
