на него и посоветовал сержанту дружески: — Вы сначала про то, как они в автобусе ехали, запишите…
— Вы мне не указывайте, — рассердился сержант. — Вы сядьте.
Он написал несколько слов, поднялся, вышел из-за барьера и приказал:
— Встать!
Сержант стоял прямо перед Олегом, худой, угловатый, и лицо у него было угловатое, в прямых каких-то морщинах. Он сказал вдруг:
— Руки вверх!
Олег оторопел, не понял смысла этих слов, но руки его невольно потянулись вверх, и в этот момент сержант нагнулся, ловко обшарил его карманы, все крошки учел, документ изъял и сказал, обращаясь к протоколу:
— Холодного оружия нет.
Потом он обшарил карманы Олегова соседа и снова обратился к протоколу. Он и позже высказывал вслух разные соображения, и терпеливым собеседником сержанта оставался протокол.
Олег кипел, цепкие, длиннопалые руки сержанта все еще шарили в его карманах, казалось Олегу, все еще прощупывали его насквозь, ни разу не испытывал он подобного унижения, как вести себя дальше, он не знал, доказать надо было этому унылому сержанту, упивающемуся властью, что он, Олег Плахтин, человек, личность, гражданин и никто не имеет права; впрочем, хватит, спокойнее, спокойнее, только навредишь себе, потом докажешь, пусть уж заполняет уважаемый протокол. Олег отвечал на вопросы с достоинством и презрительным выражением губ, а парень суетился и заискивал перед сержантом. Конечно, он винил во всем Олега и мюнхгаузеновские подробности сочинял на ходу, а Олег только улыбался снисходительно, говорил все, как было, и ему казалось: сержант хотя и дуб, но соображает, что пьяный парень по фамилии Панов врет. Наконец сержанту стало все ясно, и он принялся писать. С такими мучениями давалось ему, бедняге, составление фраз, так страдало лицо его, что Олег, пожалев сержанта, предложил помочь ему, но сержант обиделся, сунул Олегу в руки зеркальце, старенькое, овальное, и сказал: «Вы лучше на себя посмотрите, не стыдно вам!..» Лицу своему Олег ужаснулся: все в ссадинах, в синяках, в кровоподтеках, распухло. «Подпишите протокол», — сказал сержант. В протоколе этом было много острот, способных сделать смешным номер «Крокодила», но, главное, из протокола выходило, что он, Олег Плахтин, хулиган, пристававший к знатному сосновскому трактористу Степишину Н.И., его подруге Колясовой Д.Т., его приятелю Панову П.И. и спровоцировавший драку.
— Я не буду подписывать эту бумажку, — закричал Олег. — Я протестую, это безобразие, вы еще пожалеете!.. Вы не имели права отпускать того хулигана и учительницу!
— Не кричи ты, — шепнул с сочувствием Панов, — себе же на шею накричишь…
— Ах, вы не хотите подписывать! — сказал сержант. — Тогда я вас задержу до дальнейшего разбирательства.
— Мы вам дорогу строим, а вы…
— Знаем мы вас, дорожников, вон ваш начальник веслом дрался…
Олег шумел, протестовал и в комнате с нравоучительными плакатами, и в коридоре, когда сержант повел их в уединенное помещение.
— До дальнейшего разбирательства тут посидите, — сказал сержант с удовольствием и значительно.
— Я этого так не оставлю, вы еще локти кусать будете…
Щелкнул ключ в замке, шаги стихли, а Олег все кричал и бил кулаками в дверь. Потом, устав, присел на скамейку, на которой уже пристроился парень. И так Олегу тоскливо стало от собственного бессилия и невезений, что он заплакать был готов.
В камере стояли сумерки и воняло блевотиной, и, когда привыкли глаза Олега к темноте, он увидел, что на полу, у его ног валяется мужчина, наверное, пьяный, а возле него — лужа. «Клепин отдыхает», — определил парень. «Еще и вытрезвитель», — поморщился Олег брезгливо, ноги отодвинул в сторону. Панов ерзал на скамейке, шептал что-то и вдруг повернулся к Олегу, руку протянул ему и сказал миролюбиво:
— Петя.
— Что Петя?
— Я — Петя. Петя Панов.
— А-а, — сказал Олег и нехотя подал руку: — Олег…
Помолчали.
— И чего вы пристали к этой учительнице?
— К какой учительнице? — удивился Панов. — К этой девке, что ли? Это Колькина девка… Он с ней гуляет… Она счетовод в леспромхозе… Теперь лейтенанта жди… И чего ты протокол не подписал?
Панов поерзал, повздыхал, носом пошмыгал, а потом засопел, и Олег понял, что подаренный ему автобусом собеседник засыпает, он начал валиться Олегу на плечо, этого только не хватало; морщась, Олег оттолкнул парня.
Потом текли часы, а в коридоре было тихо, и пьяный шевелился на полу и постанывал. Панов по знакомству пытался свалиться на плечо Олегу и храпел отвратительно, все было отвратительно. Олег думал о несчастной судьбе своей и о том, что его личность унизили, оскорбили, безобразие продолжается, и глухое ворчанье поднималось, росло в нем, захватывало его. «Как все подло, как все несправедливо, — думал он, — ничего, значит, я не стою… Как все глупо…» Так ему горько было, темно-синими грозовыми тучами наволакивались на него тяжкие мысли о своей неприспособленности к суетной жизни на земле.
«Нет, вы еще пожалеете… Вы еще скажете…» — думал Олег, обращаясь в мыслях не к милиционеру, унизившему его, не к Будкову, не к Наде, не к Терехову, а к каким-то несуществующим собеседникам, которые, видимо, сейчас должны были со вниманием прислушиваться к его мыслям. И тут Олег начал представлять, как в грядущие дни все действительно пожалеют и что скажут о нем; от фантазий этих стало ему спокойнее. Тут он поймал себя на мысли, что нынешние страдания доставляют ему удовольствие, и он нахмурился. Ох, как он ненавидел унылого длинноногого сержанта, ох, что бы он сделал с ним сейчас, как бы сумел поставить его на место, но сержант не приходил, а Олег все распалялся и распалялся. И вдруг послышались в коридоре чьи-то тяжелые шаги. Олег вскочил, стал бить кулаками по двери, требовал, чтобы его немедленно выпустили, кричал о безобразии и произволе.
— Кричи, кричи, — услышал Олег слова сержанта, ему показалось даже, что сержант ухмыляется, — еще на пять суток накричишь.
Сапоги уходили, поскрипывая, от двери камеры.
— Если вы сейчас же не выпустите меня, — заявил Олег, — я объявлю голодовку.
— Валяй, валяй, — сказал сержант, выходя на крыльцо и расстегивая воротник кителя.
Он улыбался: «Голодовка!», голодай себе на здоровье, он и не собирался кормить этих задержанных, тоже мне нахлебники. Но через некоторое время он понял, что тут что-то не так, и перестал улыбаться. Сержант расстроился. Он уже хотел было уходить, но какое-то непонятное беспокойство вернуло его в коридор к камере, и сержант сказал сердито: «Вы нас не запугаете… Вы еще ответите…» Он повторил эти слова раза три, да так, чтобы пьяные соседи этого сейбинского молодца проснулись и могли потом подтвердить, что сержант Ельцов политически грамотно дал отпор заявлению сейбинского. «Вот так», — сурово сказал сержант и пошел на улицу. Ему вроде бы полегчало, но ненадолго, на улице он был хмур, знакомым на приветствие не отвечал, словно вовсе незнакомые люди ему попадались навстречу, нехорошее слово «голодовка» вертелось в его голове, прыгало, ехидные рожи ему корчило, надо же было такому именно с ним приключиться! «Придется к лейтенанту идти, — вздыхал Ельцов, — посмеется этот молокосос надо мной, а все же придется ему докладывать…» Так уж не хотелось Ельцову рассказывать о нынешнем дне лейтенанту, но мало ли чем все могло обернуться…
Синий мотоцикл с коляской стоял у лейтенантовой избы, а сам лейтенант Колотеев в трусах и майке ковырялся на огороде. И хотя время было вечернее, неслужебное, лейтенант смутился легкомысленного своего вида и, краснея, рыжеватые волосы ероша, выслушал на огуречной грядке неуклюжий доклад сержанта.
— Ну пойдем, — сказал, вздохнув, лейтенант.
Надевая брюки и рубашку, лейтенант думал о том, что Ельцов опять, по всей видимости, напортачил и лихой сержантов родственничек Коля Степишин, хоть и передовик, тоже хорош. Лейтенант
