двухминутного раздумья, уцепившись за французский вариант «LAIT» (в школе он когда-то изучал французский). «Lait», несомненно, относилось к Шарлеруа во франкоговорящей части Бельгии; были еще иероглифические и арабские надписи, и надписи латиницей – иногда с изображением пятнистой коровы, кувшина, стакана или свободно льющейся молочной струи. Иногда изображения не было вовсе, но всегда указывалась жирность.
Гаро любит молоко.
Или это его страшила-кот любил молоко? И где он сейчас? Ах, да! – почил в бозе. А картонки остались.
Странный, странный тип этот Гаро!..
Уже после несанкционированного постыдного обыска Сардика так и подмывало порасспросить Гаро о молочном вернисаже на крышке чемодана. И о доминошных костях. И о коте заодно – особенно о коте. Но расспрашивать означало бы выдать себя, поэтому Сардик и держал рот на замке. Даст бог, когда-нибудь все разъяснится ко всеобщему удовлетворению.
Со временем многое и вправду разъяснилось.
Гаро жил довольно скромно, питаясь в основном хлебом и молоком (!), исправно вносил плату за аренду, женщин не водил (котов, впрочем, тоже). Почти все свободное время он отсиживался в своей комнате, выстраивая длинные ленты из костяшек домино: чтобы потом опрокинуть одну, а уже эта одна опрокинет все последующие. Первое время Сардик вздрагивал от грохота костей, а потом привык. Как привык к тому, что звонок в мастерской больше не работает. И периодически вышибает пробки, и то и дело возникают перебои с освещением. И с текущим холодильником – тоже. Хорошо еще, что у меня нет телевизора, думал Сардик, иначе телевизор обязательно бы взорвался.
Альтернативой упражнениям с доминошными костями служил сон. Гаро спал много дольше, чем положено молодому человеку двадцати пяти лет. И даже тридцатипятилетнему мужчине, если исходить из поляроида. Однажды вечером Гаро заснул прямо на кухне, перед стаканом молока. И Сардиком, который рассказывал ему о новой картине, к которой приступил три недели назад. Картина называлась довольно пафосно – «Воркующий рыцарь» и призвана была явить миру нового Сардика. Сардора Муминова – философа-дуалиста, яростного новатора (не чурающегося, впрочем, всех культурных достижений, выработанных человечеством); святого, борющегося с искушением страсти; нежного любовника, чья жизнь подчинена служению Прекрасной Даме. Таким хотел видеть себя Сардик. Таким он, по большому счету, и был.
Вот только ни одна из женщин до сих пор не заметила этого. Не захотела принять его дар.
А еще негодяй Гаро – взял и откинулся, обормот!..
Сардику немедленно захотелось растрясти уборщика, вернуть спящего к действительности, но он не сделал этого. Все дело было в лице уснувшего Гаро: раз зацепившись за него, Сардик так и не смог больше отвести глаз, все глубже и глубже погружаясь в тайную жизнь этого лица.
Совсем другой Гаро предстал перед Сардиком.
Не простейшее, не примитив, не пастух, коротающий время с овцами, не уборщик в офисе и даже не исполнитель мелодий на трехструнном сямисэне.
Совсем нет.
Такое лицо могло принадлежать только философу. И не доморощенному, как Сардик, а самому настоящему, и совсем не важно было – дуалист он или, напротив, монист. Или еще кто-то. Важно было, что люди с подобными лицами создают целые направления. Целые школы, которые меняют представление человека об окружающем мире.
Но не прошло и минуты, как лицо Гаро снова изменилось, и он стал похож на поэта, а потом (благодаря отвердевшим скулам, и выпятившемуся подбородку, и неожиданно возникшей складке между бровями) – на полководца. А потом Гаро стал китайцем, а потом – метисом, а потом у него вдруг стала пробиваться борода: она росла и росла и, сложившись в затейливый ассирийский узор, вдруг исчезла. А потом на лице Гаро возник шрам, какие получают в уличных драках, но вскоре исчез и он – и Гаро опять стал интеллектуалом. В голове Сардика зашумело, она наполнилась самыми разнообразными (в основном – незнакомыми) звуками. Это были обрывки музыки, и обрывки каких-то разговоров на непонятных языках, и треньканье каких-то музыкальных инструментов, трамвайных звонков и автомобильных клаксонов; шорох листвы, плеск волн, пение птиц, невнятное бормотание улицы, а потом (заслушавшись, Сардик так и не узнал, сколько же времени прошло) Гаро открыл глаза. И снова стал Гаро-простейшим и – как ни в чем не бывало – сказал:
– Эта твоя картина – не просто картина.
– Что? – Сардик никак не мог прийти в себя после нахлынувших на него видений, но спросить о них Гаро не решился. – О чем ты говоришь?
– О картине. Хорошо, что ты ее рисуешь.
– Что, получу за нее сумасшедшие деньги? – после долгой паузы произнес Сардик.
– Почему деньги? Необязательно деньги. Деньги – тьфу! Сегодня нет, а завтра будут. Сегодня есть, а завтра испарились…
– Так я продам картину?
– Если будешь думать о том, чтобы продать, – никогда не продашь.
– Странный ты все-таки человек, Гаро.
Гаро отпил молоко из стакана и, прищурившись, посмотрел на Сардика:
– Зачем странный? Самый обыкновенный.
– Живешь здесь больше месяца, а толком о себе не рассказал. И никто к тебе не ходит…
– Кому же ходить? Я здесь никого не знаю.
– А сколько ты уже в Питере?
Гаро поднял глаза к потолку, а потом по очереди загнул большой, указательный и средний пальцы:
– Раз, два, три… Три полных года. И уже прошла половина четвертого.
– Вот видишь, три года. А друзей не нажил. У тебя хоть девушка есть?
– Девушка? – Гаро мечтательно улыбнулся и сразу стал похожим на себя самого – с поляроидного снимка с котом. – У меня была девушка. Очень красивая, очень добрая. Из города Китакюсю, префектура Фукуока. Я о ней каждый день думаю. Скучаю.
– Что же ты уехал из Китакюсю? Раз так ее любил…
Воспоминание о девушке (как и любое воспоминание о любой девушке) неожиданно развязало Гаро язык. Он отодвинул молоко, ухватился за край стола и прошептал едва слышно:
– Разве я говорил, что уехал оттуда? Я никуда не уезжал…
– А как же… Как же ты оказался здесь? – Сардик недоверчиво пожал плечами.
Как обычно. Как всегда оказываюсь. Вечером заснул в одном городе. А проснулся в другом. Понимаешь?
Не будь ассирийской бороды и шрама на лице спящего, не будь звуковых эффектов в Сардиковой голове – он рассмеялся бы. Он ржал бы, не переставая, час или два. Но все это было! – и Сардик поверил. Более того, сказанное Гаро неожиданным образом многое прояснило: и отсутствие документов, и отсутствие вещей. И – главное – отсутствие путей (воздушных и наземных) ко всем городам, в которых жил Гаро, и их особую замкнутость, и их стерильность. Бедолага Гаро – он сидел в них, как в клетке, дожидаясь очередного сна! Единственным светлым пятном был, безусловно, Китакюсю – с прекрасной и очень доброй японкой в эпицентре. Но и оттуда неумолимая судьба (неумолимый сон) выдернули Гаро, как тут не расстроиться!..
– Печальная история, – только и смог выговорить Сардик.
– Не печальная, – поправил Гаро. – Просто история. Но я уже привык. Я надеюсь однажды проснуться в Китакюсю. Я думаю, это обязательно случится. И я снова ее увижу – мою девушку. Я даже подарок для нее купил. Ей понравится.
Сердоликовые бусы из чемодана! Вот кому они предназначались!..
– Значит, ты веришь, что вернешься?
– Я знаю, что вернусь. – Гаро улыбнулся Сардику обезоруживающей улыбкой пациента психушки.
