вся эта роскошь создана не без его участия. Картины были просто великолепны, любой разбирающийся в живописи человек отвалил бы за них приличную сумму в долларах. Нужно признать, что за последние годы Серьга очень вырос в классе, из его палитры ушли мрачные, глуховатые тона; ликующий красный и блистательный черный преобладали. Но все, на что сподобился Серьга, – это собственный столик в самом неудобном месте и, должно быть, выпивка за счет заведения.
– Выпивка, надеюсь, за счет заведения?
– Только для меня, – покраснел Серьга, – за даму нужно приплачивать.
Так оно и есть! Недюжинный талант шлялся по Серегиному тщедушному тельцу, а он даже не знал, как с ним управляться и как укрощать в период буйства.
– Слушай, ты талантливый мужик! – совершенно искренне сказала я.
– А то!
– У тебя менеджер-то есть?
– Володька как-то обещал, – Серьга подергал себя за ухо, – да все заглохло. А мне самому как-то недосуг. Этим же серьезно заниматься надо. А мне на жизнь и так хватает, все это пишу ради удовольствия…
Появился еще один тореро, он принес глиняный кувшин с вином, маленькую плоскую мисочку с кусками мяса и меню. Для Серьги, вкусы которого здесь хорошо знали, был выставлен чисто русский шкалик водки.
Серьга, не теряя времени, принялся за водку, а я погрузилась в изучение меню.
Опрокинув первую стопку и заев се куском мяса, Серьга воззрился на меня.
– Ну что, выбрала что-нибудь?
– Да здесь сплошные испанские названия, – шепнула я Серьге, – я ничего не понимаю.
– Щас объясню. Значица, олья подрига – это суп, редкая отрава, хотя многим нравится, культовая вещь. Пучеро – тоже суп. Вот, можешь взять паэлью, это ничего.
– Паэлья – это что такое?
– Да типа нашей каши рисовой, – у Серьги совершенно отсутствовал кулинарный полет, – рыба, мясо и шафран.
– А чанфайна?
– Печень. Но можешь взять еще гаспаччо. Это салат из перца. Сам я есть не буду, изжога после этого перца задирает.
Наконец с помощью Серьги я выбрала себе ужин в испанском стиле, приплюсовав туда рыбу по- астурийски и рыбный пудинг по-мадридски. В ожидании его я потягивала вино и ела ломтики мяса. Серьга объяснил мне, что это фирменное блюдо клуба, называется “бандерияьяс” и делается из бычьего мяса. Обязательное приложение к вину.
– Может, махнем по полташкс белоголовой? – Серьга в упор не замечал вина.
Я отказалась и принялась рассматривать зал. Народу было немного, выделялась только компания интеллигентных молодых людей, напоминающих американских яппи. Среди них я заметила одного из героев набросков Серьги и принялась его рассматривать.
– Знакомый, что ли? – перехватил мой взгляд Серьга.
– Да нет. Просто лицо интересное. Это кто?
– Да завсегдатай местный, кажется, нефтью занимается.
Я решила не акцентировать внимание на нефтяном яппи.
– Слушай, а что же посетителей мало?
– Так ведь закрытый клуб. И потом – сегодня презентация. Я тебе говорил, – сказал Серьга, слизывая с рук потеки соуса, – в час начнется. Для простых смертных вход воспрещен. Педриликаны гуливанят.
До часу все действительно было тихо и наполнено пронзительными ритмами фламенко. А к часу начали стекаться первые ласточки, и добропорядочный стильный клуб мгновенно превратился в настоящий вертеп, увешанный гроздьями видеокамер. Такого количества геев, в открытую исповедующих свою нестандартную ориентацию, я не видела никогда. В моей памяти сохранился только один образ воинствующего гомосексуалиста – режиссера Глебика Народницкого. От Глебика шарахались все добропорядочные граждане, стойкие железнозубые анпиловцы грозились вздернуть его на флагштоке Кремля как символ обновленной России. Вечно трезвые прибалты и вечно пьяные монголы били Глебика смертным боем, но он восставал, как феникс из пепла, продолжал шляться по длинным коридорам вгиковского общежития и смущать неокрепшие души юношей, жаждущих быть причастными к кино. Их Глебик находил где угодно – на улице, в троллейбусах в час пик, в павильоне “Зерно” на ВДНХ, в сомнительных закусочных; подсовывал Кузьмина и Оскара Уайльда наиболее продвинутым и порножурналы наиболее отсталым. Его кокетливый беретик и широкий летящий шарф Айседоры Дункан можно было встретить где угодно. Вот и теперь мне казалось, что Глебик, страшно растиражированный, заполнил каждый квадратный метр клуба. Гомики прибывали поодиночке и целыми группами. Они откровенно и недвусмысленно рассматривали роскошных официантов-торерос, как на подбор ядреных натуралов. Среди этого шумного и крикливого сообщества я заметила несколько вполне узнаваемых киношных и телевизионных лиц.
Задумчивый нервный гитарист был изгнан со сцены вместе со своим фламенко; его место заняли несколько бесполых звезд средней руки. Они гнали русифицированный вариант Элтона Джона, и под этот немудреный аккомпанемент геи попивали вино, целовались, щебетали милые глупости и перетекали от столика к столику. Вскоре зазвучали здравицы в честь набирающего силу гей-движения и его нового форпоста – художественно-эротического журнала “Адонис”. Весь этот треп снимали на кино– и видеокамеры, чтобы наутро стать абзацем в колонке светской жизни.
Некоторые подвыпившие геи подходили к нашему столику, жали каныгинские руки и отпускали шуточки по поводу заблудшего гетеросексуала Серьги. На меня они не смотрели, а если и смотрели – то как на извлеченного из желудка солитера или раздавленную мокрицу: с чувством стойкой брезгливости. Быстро напивающийся Серьга вскоре стал героем вечера – как-никак именно он сделал макет журнала. Я чувствовала, что все это не нравится Серьге, его дремучее деревенское естество протестовало против сюрреализма происходящего; ему было немного стыдно передо мной – особенно когда кто-то из апостолов московского гомосексуализма обвинил девяносто процентов ничего не подозревающих натуралов в латентной педерастии.
В самый разгар шабаша к нашему столику подсел Глебик Народецкий собственной персоной! “Жив, курилка” – так и хотелось сказать мне и хлопнуть Глебика по откляченному заду. За те годы, которые я его не видела, Глебик еще больше обабился и усох в плечах. Его кожа никогда не была хорошей, теперь же прогрессирующие прыщи и фурункулы были замазаны толстым слоем грима. Но все равно – в некотором развязном обаянии отказать ему было невозможно.
– Ну, здравствуй, голубчик, – протянул Глебик свои мокрые, порочно-красные губы к несчастному Серьге, – миленько здесь у вас, миленько… И у этих дивных тореадоров попочки просто замечательные, цветник, да и только! Не поверишь, даже хобот дыбится. А он у меня давно в бездействии в связи со всякими организационными проблемами. Травят нашего брата, травят, ханжи проклятые. Есть у меня парочка наших людей в московской верхушке, да и те руками разводят… А это что за кошелка с тобой? – снизошел Глебик до меня.
– Это Ева, – представил Серьга, – а это Глеб, тоже вгиковец.
– Ну, не напоминай мне этот колумбарий! – поморщился Глебик. – Может, у нее и Адам есть? Я бы взял напрокат. Слушай, голубчик Серьга, мои трансвестюхи шикарный анекдот рассказали! Представь, приходит постылая жена домой, а там се несчастный муж парнишку охаживает молоденького. Увидел эту зверюгу, свою жену, смутился, бедолага, и спрашивает: “Есть хочешь?” Та ему: “Нет! Спасибо!” А он и говорит: “А я думал, ты меня сожрешь!” – затрясся Глебик дробным смехом. – А вот еще один…
– Где у вас здесь сортир? – грубо спросила я.
– Да она просто дикарка, – жеманно возмутился Глебик.
– Я тебя провожу, – подскочил Серьга. Под возмущенные взгляды Глебика мы удалились из зала. Серьга указал мне на лестницу, спускающуюся в подвал, а сам скрылся в бильярдной, где рослая охрана, под многозначительные охи гомиков, невозмутимо катала шары.
