– Не нальют.
– ..тогда оставляй координаты. Созвонимся.
Мы обменялись телефонами. Это был тот самый телефон, по которому звонил Нимотси. Я благополучно покинула машину Туманова, который больше не делал попыток сопровождать меня.
…Я заснула мертвецким сном, а проснувшись, провалялась в кровати до самого обеда. Судя по всему, жизнь обещает быть бурной. Набирайся сил, Ева. Кушай манго и авокадо, покупай крем от морщин и водоустойчивую тушь…
После двух начались звонки. Первым прорезался, казалось, никогда не спавший Туманов. Мы договорились встретиться в клубе вечером, он специально заедет за мной, спасибо, очень любезно с твоей стороны… Затем наступила очередь Серьги. Он мутно извинился за изгаженную ночь, попутно пожаловавшись на взрывной марийский темперамент. Я легко извинила его, мы поболтали о клубных мелочах и о сорванном кинжале, который Серьга не помнил, и лишь потом он спросил:
– Ну что, пообщалась?
По злобно-завистливому тону я поняла, что он имеет ИКУ толстого счастливчика Туманова.
– Был грех, – ответила я, – спасибо, что свел с таким экстравагантным человеком.
– Запупырил? – напрямик спросил Серьга. Его видимая асексуальность позволяла говорить в таком покровительственно-циничном тоне с любой женщиной.
– До этого не дошло.
– Я чего звоню… – Серьга воспрял духом. – Может, попозируешь мне? Написать тебя хочу.
Я согласилась. В этом не было ничего подозрительного. Тем более что именно у Серьги как у завсегдатая клуба в самой непринужденной обстановке я могла узнать кое-какие подробности не только о Туманове – он-то как раз интересовал меня меньше всего, – но и о Шуре Шинкареве, которого я знала под почтительным именем Александр Анатольевич. Я попросила Серьгу приехать ко мне, на проспект Мира, – и, похоже, он обрадовался.
Спустя два часа он появился, груженный, как мул, какими-то облезлыми спортивными сумками. А еще через час я уже сидела на импровизированном подиуме в окружении реквизита, привезенного Серьгой. Преобладала глина – кувшины с проломленными боками и сетью мелких трещин; ритуальные фигурки, смахивающие на детали жертвоприношения; совершенно потрясающая кофейная мельница, пережившая не одно столетие. Уйма времени ушла на ткань, в которую оборачивал меня Серьга; фантастические расцветки, способные жаром, идущим изнутри, испепелить не одну человеческую душу. Наконец подходящий тон был выбран.
Серьга засунул в магнитофон кассету эквадорских инков – нежная флейта и гортанные выкрики разреженного воздуха Анд.
– По-моему, ты мне льстишь, – сказала я, когда Серьга углубился в холст. – Я всегда подозревала, что экзотична, но не настолько же!
– Экзотика здесь ни при чем. Я экзотики во ВГИКе навидался – и тех, которые с пальм слезли, и тех, которые гашиш потягивали, что твою приму – индусов всяких да филиппинцев. И даже немок, которые ноги не бреют, – парировал безнадежно гладкий, безволосый Серьга. – Просто мне ясно, что ты совершенно нездешний человек. У тебя лицо странное. Не отсюда, – Из забытых Богом племен Амазонки, что ли?
– И не оттуда. Я выбрал что-то похожее и все равно чую, не то… Лицо другое.
– Другое?
– Ну, неразмятое, что ли. Не могу уловить суть. Это привлекает, но совершенно непонятно, – сказал бесхитростный Серьга. – Как будто ты сама по себе, а оно – само по себе. Не знаю, как объяснить.
Зато я знала. Уйдя за занавес своего нового лица и репетируя там новую пьесу, я наивно думала, что могу скрыться от всего мира. Но этот сермяжный марийский парень вот так на раз нашел крохотную дырку и теперь вовсю подсматривает.
Стараясь отогнать эти неутешительные для меня мысли, я завела ничего не значащий разговор о вчерашней ночи – от него Серьга благополучно отклонился. Шуру Шинкарева он не знал вовсе – так, ходит изредка в клуб, у него какие-то дела с Володькой. Когда-то бывал чаще, когда Володька вплотную сидел на консумации, теперь лишь изредка. Туманов – хитрая сволочь, но парень незлобивый; еще во ВГИКе мог подать на Серьгу в суд, да не подал.
– Это за что же? – спросила я, прекрасно зная историю Серьги.
– Да в морду дал из-за твоей гнидской Алены. Имя прозвучало, как пароль, и этого оказалось достаточно, чтобы плотина оказалась прорванной, а Серегина душа затопленной, как рисовые поля. О чем бы он ни говорил – разговор возвращался к Алене, к тому, какая она тварь, искусительница, двустволка, праздная сволочь, сидящая на деньгах своих родителей, стерва, подонское рыло, красотка хренова…
– Да ты, никак, ее любишь до сих пор! – наконец не выдержала я.
Лучше бы я этого не произносила. Серьга бросил уголь, которым делал рисунок, и даже покраснел от возмущения. Мне с трудом удалось его успокоить, вытащить из прошлого и вернуть в сегодняшний день. Только для того, чтобы не разрыдаться самой: я одна знала, что Алены нет в живых, и каждое воспоминание о ней убивало ее снова и снова. Я никогда, никогда не скажу об этом Серьге даже под страхом смерти – а он все спрашивает и спрашивает: как она живет, какая она и любит ли по-прежнему клубнику с сахаром…
Получив на все некоторое подобие ответов, Серьга стал рассказывать о Москве, о той специфической жизни, которой теперь принадлежал сам. Он так и не смогло конца адаптироваться, и все его беглые и довольно забавные характеристики были похожи на записки путешественника. Путешественника, который прибыл в страну, языка которой не знает. Героем историй был он сам. О мужчинах, большинству из которых он проигрывал, Серьга говорил довольно смазанно. А женщин классифицировал просто – они делились на две категории:
'честных давалок” (выражение, которое я уже знала). Определение второй было непечатным, и из уважения ко мне Серьга подобрал приблизительный синоним: “гнездорванки'.
Бесхитростные “честные давалки” трудились водителями трамваев и троллейбусов, на кондитерской фабрике им. Бабаева, в сфере коммунальных услуг, на фабриках чулочно-носочных изделий и прочая, прочая…
Куда изощреннее были “гнездорванки”, которые, в свою очередь, тоже делились на два подвида: “карьерных сук” и “отвязных потаскух”. С “отвязными потаскухами” вес было ясно – они зарабатывали себе на жизнь определенной частью тела и могли принадлежать как одному человеку, так и нескольким сразу. К “карьерным сукам” Серьга относился с большим уважением и не отказывал им в уме и целеустремленности. Я подозревала, что сама была зачислена Серьгой в последние.
– Ну, так и женись на честной давалке, воспитательнице детского сада, например, – сказала я Серьге. – Наплодишь детей и будешь счастлив весь остаток жизни.
– Не могу, – с сожалением ответил Серьга, – рад бы, да не получается. А все этот институт проклятый. Ушиблен тамошними бабами, так что любая невгиковская кажется пресной. Привык, понимаешь, они совсем другие, – Серьга, очевидно, имел в виду Алену. – Ты тоже похожа…
Я увела разговор от скользкой темы и сконцентрировалась на Туманове. Здесь Серьга мало чем мне мог помочь, хотя общался с Володькой довольно плотно. Его эскизы говорили о людях гораздо больше, чем мог сказать он сам. Вот и сейчас, набрасывая углем контуры моего лица, он подошел ко мне так близко, как не подходил еще никто, – подошел и не заметил…
Мы расстались вечером, договорившись об очередном сеансе, вполне довольные друг другом. Серьга поехал на съемки ролика, который ему сосватал кто-то из бывших однокурсников, сидевших сейчас на рекламе. “Валю деньгу зашибать”, – прокомментировал это Серьга. Судя по всему, зарабатывал он неплохо, что совсем не вязалось с его захламленной квартирой на “Пражской” и запущенным внешним видом.
Даже приходящей любовницы у него не было, не говоря уже о постоянных связях. Когда я поинтересовалась этим. Серьга сказал, что считает ниже своего достоинства тратить бабки на хищных меркантильных прохиндеек. Почти все, что он зарабатывал, пересылалось многочисленному каныгинскому клану в марийскую деревню.
В одиннадцать за мной заехал Володька, который одуряюще пах потом и каким-то дорогим одеколоном.
