Об этом историческом столе, который в писательских кругах именовали «саркофагом», тоже нужно сказать несколько слов. Считалось, что в его бездонных ящиках хранилось множество так называемых «трудных рукописей», зарубленных злой цензурой. Забегая вперед, доложу вам, что победившие демократы обнаружили там ворох незавизированных заявлений на матпомощь, полсотни пустых трубочек из-под валидола и три пыльные рукописи, составившие впоследствии славу постсоветской литературы…
И последний штрих: на приставной тумбочке теснилось полдюжины телефонов, а чуть особняком стоял массивный белый аппарат со снопастым советским гербом на диске — знаменитая «вертушка».
— Что ж ты даже рожей не пошевелишь, — улыбаясь, спросил меня Горынин, — или думаешь, я по-родственному тебе и так дам?
Я спохватился и восстановил на лице необходимое для такого случая плаксиво-потребительское выражение.
— То-то, — кивнул Николай Николаевич. — Проси!
— Да вот зашел…
— Вижу! Квартира у тебя есть. На машину денег у тебя нет. Книга у тебя недавно вышла. Вызовов за границу тебе не присылали. Что будешь просить — матпомощь или путевку в Перепискино?
— Матпомощь.
— Матпомощь тебе в этом году уже выдавали. Два раза.
Немудрено, подумал я, что Николай Николаевич после «Прогрессивки» так ничего и не написал, если он держит в голове, кто именно и по скольку раз получил материальную помощь. А ведь у него только членов Союза десять тысяч, не считая попрошаистой молодежи! Какой уж тут роман!
— Не себе прошу, — грустно сообщил я.
— Гуцулу своему, что ли? Видел тебя с ним в ресторане. Он бы в заводской столовой питался, тогда и попрошайничать не надо.
— Мы отмечали окончание работы над романом.
— Ишь ты! Я когда «Прогрессивку» закончил, купил четвертинку, колбаски «любительской» и с Серафимой Петровной, Анкиной матерью, отпраздновал. Кстати, скажи-ка мне, дружок ситный, почто от Анки утек?
— Не утекал я, — ответил я совершенно искренне. — Это она утекла…
— Хорошо, что не врешь! Просто не знаю, что с ней делать! Ненадежная какая-то выросла. А учили ведь только хорошему. Да что говорить: хотели пулеметчицу, а получилась переметчица! — Горынин вдруг замолк, пораженный художественной точностью и народной меткостью своей случайной формулировки. Он с ревнивой подозрительностью глянул на меня, но я сделал вид, будто совершенно не заметил его выдающегося словотворческого открытия. Тогда Горынин с чувством облегчения вынул из настольного прибора, выполненного в виде пусковой установки, авторучку в форме баллистической ракеты (подарок военных) и записал удачное словосочетание на перекидном календаре.
— О чем мы говорили? — Он снова посмотрел на меня.
— Об Анке.
— Так вот, продолжаю свою мысль: просто горе! С тобой разбежалась. У друзей сыновья подросли. Ни хрена! Только зря друзей пообижал. Журавленке до сих пор на меня зуб точит. А сейчас и вообще с этим выпендрилой Чурменяевым спуталась… Стыдно людям в глаза смотреть! Может, у тебя какой хороший мужичишка на примете есть? Ты уж по-родственному…
— Нет, — насупился я.
— Ну, не подумал! Извини. Совсем зачерствел тут с этими попрошайками…
— А как она? — спросил я.
— Нормально. Что ей сделается? Тут мою «Прогрессивку» в Корее издали, хотел на даче ванную переоборудовать. Не-ет… Выпросила у меня лисью шубу. Лиса! Вся в мать.
— Николай Николаевич, — тоскливо вернулся я к теме своего посещения.
— А нельзя Виктору из фонда помощи молодым подкинуть? Большой талант.
— Как роман-то называется?
— «В чашу», — ответил я, доставая из портфеля папку.
— Опять небось чернуха какая-нибудь? Когда Родину будем славить? Хватит с нас костожоговщины!
— Это совсем другое. Это как раз то, что вам нужно! — сообщил я, протягивая роман.
Тем временем зазвонил телефон с гербом.
— Алло! Добренький день!.. А где ж мне быть? На посту… Да какая там эпопея! Четвертый год в отпуск не ходил. Слушаю внимательно!
Судя по тому, какая счастливая готовность отразилась на горынинском лице, — звонили свысока.
— Чурменяев? Только что от меня вышел. Прямо Гоголем!.. Не в переносном — в буквальном смысле! Меня в восемнадцати странах издали — я о себе никогда такого не воображал. Что?.. Да читал я эту «Женщину в кресле». Бред сивой кобылы! Что?.. У меня студенты в Литинституте на первом курсе заковыристее пишут… На Западе по-другому думают? На то они и Запад. От слова «западня»! — Молвив это, Горынин снова радостно насторожился лицом, схватил ручку-ракету и чиркнул на перекидном календаре. — Ну, конечно… Могут «Бейкеровку» дать — им ведь чем хуже, тем лучше… Ну!.. Машину приходил без очереди просить. Я его спрашиваю: «Когда Родину будем славить?» Ржет! Говорит, когда он «Бейкеровку» получит, к нему журналисты со всего мира съедутся, а он свои «Жигули» разбил… Да, так и сказал: на Западе не поймут, когда узнают, что писатель такого ранга вынужден ездить на битой машине… Конечно, отказал… Ага, значит, и вам уже наябедничал… Что? Дать машину?! Как скажете…
Николай Николаевич, вздохнув, снова вынул из пусковой установки ручку, вычеркнул чью-то фамилию в лежавшем перед ним списке и вцарапал Чурменяева.
— Есть! Готово! — доложил он в трубку. — …Ну почему другой молодежи у нас нет?.. Есть! Вот у меня сейчас сидит… этот… (Горынин нервно показал пальцем на папку. Я подал ему). Вот… Акашин Виктор. — Работяга. И роман называется хорошо — «В чашу»… Не-ет… Я тоже сначала подумал, но потом начал читать — не оторвусь. Настоящая полнокровная проза. Жизнеутверждающая!..
А как же! Конечно, поможем… Дочь? А что дочь? Растет, то есть выросла уже. Барышня… Что? Клевета… Ну, конечно… Квартиры распределяем — вот и пошло разное вранье и кляузы. Просто руки опускаются… Да какой отпуск?! Они как дети — ни на минуту без присмотра оставлять нельзя!.. Спасибо! До свидания!
Николай Николаевич положил трубку. Вытер платком вспотевший лоб. И выругался:
— …мать! Специалисты!.. Ни хрена они там в литературе не понимают, а тоже лезут. Плохо все это кончится! Очень плохо. А попробуй поперек скажи — переедут и не заметят! Ведь что обидно: Бог талантом наградил, так я весь свой талант в чужое дерьмо и зарыл! А сколько мог бы написать! Не-ет, сижу
— распределяю… Думаешь, ценят? Хрен в тыкву! На полтинник вместо орленка, как подачку, трудовуху бросили! (В переводе с номенклатурного на общечеловеческий это означало, что к пятидесятилетнему юбилею Николаю Николаевичу вместо ордена Ленина дали всего-навсего Трудового Красного Знамени, из-за чего он даже прихворнул сердцем.)
— Мерзавцы, — кивнул я.
— А что мне эти цацки? — подкрепившись таблеткой валидола, продолжал Горынин. — Ну, вынесут их впереди меня на подушечках. Одной подушечкой больше, одной меньше — какая разница! Остаются только дети и книги. С Анкой
— сам видишь. А книги? Прочитает «Прогрессивку» лет через пятьдесят какой-нибудь ихний Белинский и закричит: «А где остальное?» А нету остального! Остальное здесь! — он хряснул рукой по столу. — Все мои «Бейкеры» здесь… В этом «саркофаге» проклятом! Они думают, это для них «саркофаг»! Это для моего таланта — могила!
— Ну и пошлите все к чертовой матери! — посоветовал я.
— И пошлю. Вот «гертруду» к шестидесяти получу — и пошлю! Ладно, давай заявление. О чем, говоришь, роман-то у твоего дружка?
— О жизни…
— О жизни — это хорошо! И название неплохое — с подзадоринкой! Не модернист, часом?
