— Нет, он с Урала.
— С Урала иной раз такие модернисты выскакивают, что нашим московским сто очков вперед дадут. Ладно, беру! — Он сунул папку в стол и, снова взяв ручку-ракету, стал внимательно читать заявление.
Как раз в тот момент, когда он налагал резолюцию «Выдать» и выводил свою подпись, такую витиеватую, что подделать ее мог только изощренный каллиграф, и то после многодневной тренировки, дверь приоткрылась и в кабинет вошла Анка. На ней были безумно модные в ту пору джинсы-стрейч, бескомпромиссно обтягивавшие ее длинные ноги, замшевая курточка с бахромой и полупрозрачная блузка, под которой самостоятельно жила, не соблюдаемая бюстгальтером, грудь. Волосы она теперь, оказывается, собирала в пучок, скрепленный какой-то оплеткой из разноцветных кожаных ремешков.
— Привет! — сказала она, абсолютно не удивившись встрече со мной.
Анка подпорхнула к столу и, наклонившись, поцеловала Николая Николаевича в макушку, при этом как-то совсем по-кордебалетному откинув ножку. Это уже — персонально для меня. Лицо Горынина из строго-сосредоточенного тут же сделалось нежно-беспомощным. Потом опять — строго-сосредоточенным. Потом опять — нежно-беспомощным. Наконец — нежно-строго-сосредоточенно-беспомощным .
— Чего явилась-то? — спросил он.
— Та-ак, по пути. Чурменяев пообедать пригласил.
— Ох, Анна! Опять народ языки чесать будет… Там, — он показал пальцем вверх, — уже знают.
— Ну и пусть знают. Я, может, замуж за него пойду! — сказала она и поглядела в мою сторону.
— Ага… Ты замуж пойдешь, а он за границу сбежит!
— А я с ним!
— Вот и ехала бы с Журавленко!
— Журавленко — извращенец: его только Генри Миллер возбуждает.
— Ты что несешь! Хорошо здесь все свои… В это время снова раздался звонок — обыкновенного телефона.
— Алло… Привет от старых штиблет… — развязно отозвался Горынин.
— Только что разговаривал с твоим шефом. Совсем у них там из-за этого «Бейкера» крыша съехала… Какая уж тут контрпропаганда, если Чурменяев вам позвонил и вы перед ним расстилаетесь. Значит, Горынин — зверь, а в ЦК добрые дяди с маковыми плюшками! (Николай Николаевич снова что-то черкнул на календаре.) Тогда нечего с этой диссидентурой бороться, берите их к себе на работу — и дело с концом! Что?.. Да объяснял — не понимает… Ну, я же машины, как курица яйца, не несу, придется у хорошего человека оттяпать. А он тоже к вам побежит. Вникаешь?..
Судя по интонации и расслабленным мышцам лица, теперь он говорил с ровней, скорее всего с Журавленко. Анка подошла ко мне, положила на мою грудь руку, наманикюренными ноготками осторожно залезла за край рубашки и пощекотала кожу — меня тряхануло, как током.
— Это ты звонил?
— Да.
— Зачем?
— Не знаю…
— Не знаешь? — Она наморщила лоб и очень внимательно посмотрела мне в глаза.
У нее была странная манера смотреть, нет, вглядываться в глаза, точно она хотела прочесть на роговице какую-то сделанную малюсенькими буквами надпись — такие бывают на мелких иностранных монетках.
— Я больше не буду, — пообещал я.
— Не надо… И верни мне, пожалуйста, часы!
— Верну… Потом. У меня сейчас их с собой нет.
— Хорошо — потом… Но обязательно.
— Они тебе очень нужны?
— Очень.
— Ты не ошибаешься?
— Нет. Я никогда не ошибаюсь. Я просто быстро устаю от правильного выбора. Жалко, что теперь нет монастырей, я бы ушла… Нам с тобой нужно встретиться снова. Лет через пять. Я устану от своей правоты и буду тихая, верная и нежная. Ты хочешь?
— Хочу. А пораньше нельзя?
— Вряд ли… Ты меня дождешься?
— Не знаю…
— Считай, что я ушла на фронт. И я могу погибнуть. Но я обещаю тебе вернуться. Договорились?
— Да.
Николай Николаевич закончил разговор и положил трубку.
— Хорошая вы пара! — сказал он, полюбовавшись на нас. — На черта, Нюрка, тебе этот выпендрежник Чурменяев?!
— Для усталости.
— Разве что… Ладно, — он протянул мне листок с завизированным заявлением. — На, корми своего гения «котлетами ЦДЛ».
— Ты завел гения? — оживилась Анка.
— Да, пушистый такой…
— А где он?
— Вон сидит, — я кивнул в окно. Витек сидел на лавочке в своей дохе и, отложив кубик Рубика, целился камнем в гревшуюся на солнце кошку.
— Смешной, — улыбнулась она. — Это ты его так нарядил?
— Я.
— Забавно. Познакомь!
— Нечего! — разозлился Николай Николаевич. — Пришла обедать с Чурменяевым — обедай! Нечего талантливой молодежи голову морочить! А ты давай, — он махнул мне рукой, — иди в кассу, а то на обед закроется. Пятнадцать минут осталось!
— А он вправду гений? — спросила Анка.
— Скоро узнаешь, — ответил я и вышел из кабинета.
13. КАК ДЕЛАТЬ ВЕРЛИБР
Кассирша, толстая дама с пепельной прической, напоминавшей огромное осиное гнездо, уже закрывала стальную дверь, чтобы идти на обед.
— Какая у вас сегодня замечательная прическа! — запыхавшись, выкрикнул я.
— Да? — удивилась она и начала отпирать кассу.
А вот если бы я принялся возмущаться, что до обеда осталось еще целых пятнадцать минут, она бы ни за что дверь отпирать не стала, денег бы мне не выплатила да еще обозвала бы дармоедом, который, вместо того чтобы у станка стоять, прикидывается писателем… Кстати, это интуитивное умение сказать человеку именно то, чего ему больше всего хочется услышать, у меня с детства. Сам не знаю, как это получается. Просто не могу огорчить человека. Ей-богу! В молодости у меня был литературный товарищ по фамилии Неонилин, писавший исключительно венки сонетов. Однажды комиссия по работе с молодыми литераторами отправила нас в командировку — подзаработать. Ездили мы по городам, весям и чумам Коми, ели у гостеприимных геологов строганину, выступали перед трудящимися. Я, правда, старался в основном рассказывать свежие столичные анекдоты, а зануда Неонилин норовил каждый раз прочитать от начала до конца венок сонетов, причем один и тот же… К концу поездки мы возненавидели друг друга: я — его «венок», а он — мои анекдоты. Чтобы как-то разнообразить выступления, мы менялись ролями: я, представившись публике Неонилиным, читал его венок сонетов, который уже знал наизусть, а он, выдавая
