— Обоюдно, — ответил Витек согласно указанию и тревожно пнул меня ногой под столом.
— Конечно, конечно… — закивала Кипяткова. — Я сейчас пишу воспоминания о Маяковском. Вообразите, ведь он звонил мне в тот роковой день. Звал… А я, глупенькая, тогда увлекалась совсем другим молодым человеком. Не поехала. В результате он умер на руках этой потаскушки Полонской. Не могу себе до сих пор простить!
— Трансцендентально, — посочувствовал Витек не без моей помощи.
— Да, в судьбе много трансцендентального… Я всегда верила в хиромантию, даже когда инструктором агитпропа работала. Посмотрите, какой у меня Венерин бугорок! — и она продемонстрировала нам свою пергаментную ладошку.
— Потрясающе! — воскликнул я. — А какая линия жизни!
— Короткая линия жизни! — пожаловалась она. — А как, Виктор, вы относитесь к Блаватской?
Я невзначай шевельнул правым указательным пальцем.
— Амбивалентно, — молвил он.
— Вы очень образованный юноша. Где вы учились?
— Вы меня об этом спрашиваете? — самостоятельно ответил Витек.
— Ах, ну конечно! — засмеялась она. — Что есть книжная мудрость по сравнению с внутренним знанием?
— Вы обещали почитать воспоминания! — встрял я, сообразив, что Акашин готов своевольно вывалить слово, значащееся в «Золотом минимуме» под цифрой «6».
— Ах, я и забыла! — воскликнула она, завязала тесемки и положила папку на край стола. — Сейчас принесу…
Она встала, кокетливо прикрыла грудь отворотами кимоно и ушла в другую комнату.
— Ты охренел?! — шепотом набросился на меня Витек. — Что я буду читать?
— Не бойся — до этого не дойдет!
— А до чего дойдет? — осунулся Акашин.
— Трудно сказать…
— Нет, ты скажи!
— Всякое бывает…
— Я тебе не трупоед какой-нибудь! — возмутился мой воспитанник.
— Ладно, — сжалился я, — если что, скажешь, дал обет не прикасаться к женщинам, пока не напишешь своей главной книги. Должна поверить: ей всякие в жизни попадались.
— А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?
— Понимаешь, у нее комплекс — каждого мужчину, который ей понравился, она тут же объявляет гением. Это психология. Как бы тебе попонятнее объяснить…
— Чего тут объяснять-то! Знаю: вот у моей наумихи хахаль — пьянь пьянью, алконавт. А она всем говорит: Жоржик в рот не берет! Чтоб перед людьми не стыдно было!
— Вот! Точно. Если ты ей понравишься — завтра вся Москва будет знать, что ты — гений.
— О чем это вы шушукаетесь? — кокетливо спросила Кипяткова, входя в комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.
— О вечной женственности! — галантно сообщил я.
— Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала — чай. Виктор, помогите мне!
Я кивнул, и Витек отправился следом за ней на кухню. Вскоре оттуда донеслось позвякиванье посуды и поощрительный хохоток, какой обычно издает, если верить классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они вернулись: Витек тащил поднос с чайником и чашками, она — блюдечко с пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.
— Виктор, вы трудно пишете? — пригубив чай, спросила она.
— Гении — волы, — скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.
— А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи любви с кем-то огромным и ненасытным.
— Обоюдно, — отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся палец.
Лексикон явно пошел по второму кругу, и с разговорами надо было заканчивать.
— Вы обещали почитать! — напомнил я.
— Да-да, пойдемте в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я вас не шокирую?
— Нет, спальня — это лучшее из всего, что изобрело человечество! — заметил я.
— Это из Уайльда?
— Я всего-навсего цитирую роман Виктора.
— О! Ну так пойдемте.
— Ольга Эммануэлевна, — обратился я. — Вы очень обидитесь, если я покину вас и поручу моего друга вашим заботам?
— Страшно обижусь! — ответила она голосом, дрогнувшим от радостного старушечьего предчувствия.
— Не обижайтесь! У меня встреча с директором «Советского писателя». Они хотят издать роман…
— Ну что с вами поделаешь! Придется нам с Витенькой побыть тет-а-тет…
— Я думаю, это пойдет Виктору на пользу, — кивнул я.
— Не вари козленочка в молоке бабушки его! — самостоятельно взмолился бедный Витек.
Я незаметно показал ему кулак. Мы встали. Хозяйка пошла проводить меня к двери, а Акашин бросил взгляд, каким смертник проводил бы своего сокамерника, которому вдруг вышло помилование. На пороге, протягивая для поцелуя руку, Кипяткова вдруг с тревогой спросила:
— А ваш молодой друг случайно не женоненавистник?
— Нет, он — женоненасытник…
— Ах, шалун! — она засмеялась, обнажив ровные белые зубы из довоенного фарфора. — Можно я использую это словечко в моих воспоминаниях о Гумилеве?
— Вам можно все! — воскликнул я и, манерно склонившись, поцеловал ее ручку.
По линиям этой руки, наверное, можно было изучать всю бурную, грешную и прекрасную историю двадцатого века.
15. В КРУГЕ ВОСЬМОМ
С Сергеем Леонидовичем я познакомился в общем-то случайно и по совершенно пустячному поводу. Странно, что я не стал его другом гораздо раньше, ведь постоянно же читал разную привезенную кем- нибудь из-за бугра антисоветчину, самый истошный самиздат и прочую ходившую тогда в интеллигентных кругах инакомыслятину. Сидишь, бывалочи, в уголочке на открытом собрании коммунистов 4-го автокомбината и шепотом обсуждаешь с редакционными коллегами прочитанный по кругу ксерокс «Августа 14-го». Или продекламируешь на вечере молодой поэзии тонко диссидентские стихи:
За ночь наметился хрупкий ледок, Хотя обещали грозу.
— Что ж ты, мой песик, грызешь поводок?
Я-то ведь свой не грызу!
И хоть бы хны! И вдруг это случилось… Из-за ерунды. Родители моего литературного знакомца Удоева, в поэтичестве Одуева, работали в торгпредстве на Ближнем Востоке и, прибыв в очередной отпуск, подарили сыну видеомагнитофон. Сейчас-то в Москве видеомагнитофонов больше, чем мясорубок, а тогда присутствие этого — в ту пору серебристого — аппарата в квартире было знаком особой роскоши и вызывающего достатка, ну, как теперь какой-нибудь вечнолетающий Шагал на стенке в гостиной.
С Одуевым, тогда еще просто Удоевым, мы познакомились в литературном объединении «Семафор» при Центральном доме железнодорожника. Занятие там вел старенький, очень душевный поэт, поработавший в юности машинистом и сохранивший пристрастие к железнодорожной теме на весь творческий период. Все, что он пытался сделать для нас, начинающих, это — втолковать нам: знаки
