— А стиральный порошок есть?
— Есть, под ванной.
Из любопытства и сострадания я пошел за ним следом. Витек нашел непочатую коробку «Лотоса», надорвал и полностью высыпал в горячую воду. Потом разделся и влез по горло.
— Спинку потереть?
— Иди ты!
Далее последовало еще более замысловатое ругательство, отличающееся от предыдущего примерно так же, как «Фауст» Гете отличается от «Фауста» Марло. Могуч и неисчерпаем русский народ!
В это время позвонил Жгутович:
— Спишь?
— Тружусь.
— Слушай, может, Арнольду позвонить? Пусть еще «амораловки» подошлет!
— Совсем плохо?
— Да хуже некуда… Позвони, а?
— Вот ты и позвони! Я тебе сейчас телефон продиктую.
— Нет, ты позвони. Он на меня тогда в ресторане обиделся!
— И правильно сделал! Не будешь над людьми насмехаться. Он же не виноват, что ты в Москве родился…
— Позвони, — продолжал клянчить Жгутович. — Жена уже на пределе! А может, у тебя все-таки осталось?
— Ладно, позвоню, — согласился я, глянув на бутылку, где было уже не больше стакана.
А этого для того, чтобы плавно от халтуры перейти к «главненькому», явно маловато.
— Что там наш Витек поделывает? — спросил воодушевленный Стас.
— Почему это «наш»?
— Ну, твой, твой.
— В ванной, грехи смывает.
— Заезжал в ЦДЛ — только и разговоров о нем, — тоскливо сообщил Жгутович.
— То ли еще завтра будет!
— А что будет?
— Узнаешь. Ты с Кипятковой знаком?
— Да… Она к нам в магазин заходит.
— Вот, когда в следующий раз зайдет, ты ее про акашинский роман и спроси… Чего молчишь?
— А чего говорить?
— В среду читай «Литературный еженедельник», там Закусонский про моего Витька пишет.
— Ну, это еще не слава.
— Курочка по зернышку клюет!
— Ты все равно не выиграешь!
— Выиграю! Так что скорее дочитывай свою энциклопедию, я уже для нее на полке место освободил. Что ты там еще интересненького вычитал?
— Да все то же, — упавшим голосом сообщил Жгутович. — Революцию в России, оказывается, тоже масоны сделали. Керенский был масоном. И все остальные. Ленин, наверное, тоже, но об этом не пишут. Вообще я поражен: как какая-нибудь мало-мальски историческая личность — так масон; как выдающийся человек — так масон…
— Может, они оттого историческими да выдающимися стали, что масонами были?
— Я подумаю…
— Подумай! Спокойной ночи!
Я положил трубку, очень довольный тем, как уел самонадеянного Жгутовича, и вдруг почувствовал в комнате бодряще-удушливый запах прачечной. Это был вымывшийся Витек.
— Что это за масоны такие? — спросил он.
— Как бы это тебе попонятнее объяснить, — начал я. — В двух словах не скажешь. Есть много версий, написаны десятки книг… Но если все-таки в двух словах, это такое тайное общество…
— Какое же оно, на хрен, тайное, если о нем десятки книг написаны? Это вроде как у нас на стройке тайное общество было. Три парня стройматериалы с площадки коммуниздили и на сторону продавали, а нам, чтобы молчали, каждый день выпивку ставили. Прорабу, правда, деньгами отдавали…
— Накрыли их?
— Не-е… До сих пор коммуниздят!
— Ну вот, — кивнул я, — а ты про масонов удивляешься. То же самое… И ты на меня, Витек, не злись! Увы, путь к славе вымощен дерьмом. Но победа не пахнет! Ради этого стоит потерпеть. А я со своей стороны обещаю: старушек больше не будет. Договорились?
— О'кей — сказал Патрикей! Я пошел спать.
— А мне еще поработать надо…
Но ни спать, ни работать нам не пришлось: в двадцать минут первого позвонил Одуев и сказал, что я должен срочно приехать к нему домой, что у него намечается редкостная ночь поэзии и чтоб я обязательно прихватил с собой «этого с кубиком Рубика и романом „В чашу“.
— А ты откуда знаешь?
— Вся Москва знает. Жду с содроганием!
Я растолкал Витька и объяснил, что мы едем в гости.
— Ты охренел — в такое время! — возмутился он, зевая во все лицо.
— У писателей жизнь только начинается. Привыкай! И прими душ — ты ведь в стиральном порошке.
Виктор, пошатываясь и налетая на мебель, пошел в ванную, и я, видя его такое беспробудное состояние, на всякий случай сунул в портфель, кроме папки с романом, еще и бутылку с остатками «амораловки».
17. НОЧЬ ПОЭЗИИ
Родители Одуева в ту пору трудились уже в Америке, очень тосковали по Родине, но о неизбежном, как смерть, возвращении в Москву думали с ужасом. С еще большим ужасом думал об этом сам Одуев. Видеомагнитофона, правда, уже не было — его все-таки украли. Зато на покрытом реликтовой пылью столе стоял компьютер — большая диковинка в те времена.
Одуев прямо на пороге обнял меня и расцеловал. То же самое он проделал с Витьком, но при этом несколько раз чихнул из-за простынной свежести, исходившей от моего воспитанника.
— Молодцы, что приехали! Пошли, с людьми познакомлю!
В комнате двое мужчин азартно колотили по клавишам компьютера. Игра была незамысловатая: возникавший то в одном, то в другом месте экрана удав жрал кроликов, и задача состояла в том, чтобы уберечь от него как можно больше ушастых бедолаг. Если это удавалось, то на экране — в качестве поощрения — появлялось какое-то членистоногое и принималось с тем же энтузиазмом жрать беззащитных рыбешек. Задача же оставалась прежней.
Один из мужчин был мой давний знакомый Любин-Любченко, одетый, как всегда, в старенький кургузый костюмчик с галстуком необязательного цвета — такие обычно повязывают безымянным покойникам, когда хоронят их за казенный счет. (Запомнить!) Обтрепанные манжеты рубашки на несколько сантиметров высовывались из коротких рукавов, и казалось, у Любин-Любченко вместо рук — копыта. Дополнялось все это длинными немытыми волосами, ассирийской бородкой и, главное, замечательно алыми, улыбчиво-лоснящимися губами. Словно он только что съел намасленный блин и теперь удовлетворенно облизывается.
Второй гость был мне незнаком: лет тридцати пяти, тощ и многозначительно хмур. На самовязаном свитере бессмысленно синел ромбик выпускника технического вуза. Я почему-то сразу вспомнил один
