трамвайный эпизод. Подвыпивший, уже явно успевший несколько раз упасть гражданин настойчиво предлагал хорошо одетой интеллигентной гражданке безотлагательную и неутомимую любовь, а когда был отвергнут, начал громко кричать: «Я электротехникум закончил! А ты кто такая?» В конце концов его ссадили…
Оба мужчины неохотно оставили компьютер и встали нам навстречу.
— Любин-Любченко, теоретик поэзии! — представился Любин-Любченко и выпростал из манжеты маленькую сухую ручку.
— Виктор Акашин, прозаик, — ответил Витек с достоинством, именно так, как я и учил.
Теоретик нежно сжал Витькину лапу и, не отпуская, оглядел его, особенно почему-то задержавшись на пятнистых десантных штанах.
— Откуда вы такой? — облизнувшись, спросил он.
— Из фаллопиевых труб, — был ответ.
— Забавный юноша… А мы с вами нигде раньше не встречались? — спросил он, переводя глаза со штанов на доху.
— Вряд ли, Виктор в Москве недавно, — вмешался я.
— Может быть, мы встречались в прошлой жизни? — маслено улыбнулся теоретик.
— Трансцендентально, — буркнул Витек, покосившись на мой палец.
— Тер-Иванов, — хмуро представился второй и угрюмо добавил: — Практик поэзии.
— Акашин, автор романа «В чашу», — отрекомендовался ученый Витек.
— Вы модернист?
— Скорее нет, чем да, — ответил Витек согласно приказу.
— Модернистов презираю! — сказал Тер-Иванов.
— А постмодернистов? — уточнил я.
— Еще больше!
— Амбивалентно! — покосившись на мой палец, сказал Акашин.
— Подобное уничтожается подобным! — -вздохнул Любин-Любченко и погладил узоры на Витькиной дохе.
В это время с кухни, неся блюда с бутербродами, появились две женщины. Одну из них я тоже знал. Это была Стелла Шлапоберская с телевидения, давняя подружка Одуева, от которой, как от осеннего гриппа, он никак не мог отвязаться. С ног до головы одетая во все кожаное, Стелла напоминала зачехленную вязальную машину. Она была коротко острижена (в пору моего детства такая стрижка называлась «полубокс»), а в ушах висели огромные серьги, похожие на елочные украшения. Вторая была совсем еще девочка, в школьной форме и с толстой русой косой. Это с ней несколько дней назад Одуев ужинал в ЦДЛ.
— Настя, поэт, — представил он девочку, и она смущенно протянула розовенькую ручку с чернильным пятнышком на среднем пальчике.
— А я — просто Стелла, — сказала Шлапоберская и поцеловала обалдевшего Витька прямо в губы. — От вас пахнет мужской чистотой!
— Вестимо, — самостоятельно отозвался Витек и покраснел, видимо, вспомнив о своем купании в стиральном порошке.
— Не смущайте молодого человека! — ревниво облизнулся Любин-Любченко и, взяв Витька под руку, повлек к дивану, усадил и пристроился рядом.
Стелла мгновение постояла в растерянности, потом решительно подошла к дивану и села, прижавшись к Витьку с другой стороны.
— Содержание алкоголя в крови упало до смертельного уровня! — крикнул Одуев и вытащил из-под стола две бутылки крепленого вина, которое тут же и разлил в разнокалиберные чайные чашки.
— За поэзию! — провозгласил он.
— Хотите на брудершафт? — спросила Стелла Витька, не дожидаясь ответа, просунула свою чашку под его руку и выпила. — Пейте!
Акашин, неуклюже изогнувшись, выпил. И тут же был жадно поцелован Стеллой в губы. Чуть отхлебнув вина, Любин-Любченко заботливо поднес Витьку бутерброд. Настя опрокинула свою чашку резко и зажмурив глаза, точно запивала анальгин.
— Как вы относитесь к «ящику»? — заглядывая Акашину в глаза, спросила Стелла.
— Чего?
— К телевидению, — пояснила она. — Я его ненавижу!
— Телевидение — Молох, питающийся человеческими мозгами! А вы, Стелла, его неумолимая жрица! — многозначительно сказал Любин-Любченко и погладил руку оторопевшего Витька.
Одуев еще раз налил всем вино, заставил выпить уже без всякого тоста, потом подошел к Насте, поцеловал ее в тонкую беззащитную шею и приказал:
— Читай!
— Что? — жалобно спросила она.
— «Колонну».
Настя обхватила себя нервно подрагивающими руками, откинула голову и низким, завывающим голосом начала:
Когда она закончила, Одуев глянул на нас с той гордостью, какая бывает у хозяина, когда его любимая собака на глазах у гостей подает лапу по первой же команде.
— Высказывайтесь!
Все почему-то посмотрели на Витька, а тот скосил глаза на мои пальцы и произнес:
— Ментально.
— Какая вы еще наивная, Настенька! — вздохнула Стелла и положила свою стриженую голову на плечо моего воспитанника.
— Пластмассовые кружева, — рявкнул Тер-Иванов и закурил вонючую «Приму».
— Ну почему сразу — пластмассовые! — заступился я. — Совсем даже не пластмассовые… Это имеет право на существование.
Теперь все посмотрели на Любина-Любченко, он некоторое время в задумчивости теребил акашинский мизинец, потом заговорил:
— Да… Наверное… Вы, деточка, просто лапочка! Это, конечно же, возрастное. Дело в том, что одиночная колонна означает «мировую ось». Это космический символ. Но она может иметь и чисто эндопатическое значение, определяемое направленным вверх символом самоутверждения. Вам восемнадцать?
— Шестнадцать, — поправила она.
— Ах, даже так! — облизнулся Любин-Любченко и посмотрел на Одуева с беспокойным удивлением. — Тем не менее тут присутствует, без всякого сомнения, и фаллический символ. Древние приписывали Церере колонну как символ любви. Кроме того, древние считали колонну проекцией позвоночного столба, ибо позвоночный столб тоже знак мировой оси… Вы на уроках, Настенька, не сутулитесь за партой?
— Нет… Раньше сутулилась, а теперь уже нет.
— Ну и славненько.
— Почему же дорическая, а не ионическая или, скажем, коринфская? — полюбопытствовал я.
— Да, в самом деле? — кокетливо подхватила Стелла, поправляя Витьку уимблдонскую повязку.
— Стеллочка, — маслено улыбнувшись, произнес Любин-Любченко с тонкой издевкой. — Если вы в
