вашем возрасте этого не поняли, то вам лучше не беспокоить мужчин.
Сказав это, он попытался полностью завладеть акашинскими пальцами, но мой гений испуганно отдернул руку.
— А я не у вас, я у Насти спрашиваю! — огрызнулась Стелла.
— Не знаю. Я так чувствую… — растерянно объяснила девочка.
— Правильно, лапочка, правильно вы чувствуете! — успокоил Любин-Любченко и многозначительно посмотрел на Одуева.
Тот снова налил всем вина и предложил выпить за Настю.
— Вы любите Ахматову? — чокаясь с ней, спросил я.
— Не очень. Она так и не сумела переплавить оргазм в поэзию!
— А Цветаеву?
— Нет. Она так и не сумела переплавить поэзию в оргазм.
Теперь уже я посмотрел на Одуева с уважением. Тот удовлетворенно засмеялся и снова поцеловал девочку в шею. В это время хмурый Тер-Иванов молча встал, вышел на середину комнаты, заложил руки за спину и, раскачиваясь, как конькобежец, начал без всякого предупреждения:
Закончив, он так же решительно вернулся на свое место, прыгающими руками достал из кармана пачку «Примы» и снова закурил. Все посмотрели на Акашина, а он на мой дрогнувший левый указательный.
— Скорее нет, чем да!
Услышав это, Тер-Иванов нахмурился и затянулся с такой силой, что сигарета затрещала и брызнула искрами, как бенгальский огонь.
— А мне кажется, что-то есть! — вступилась Настя. И это понятно: любой поэт после похвал становится добрее к чужим стихам, даже очень плохим.
— Брр! — сообщила Стелла и подергала обомлевшего Акашина за ухо.
— А почему сразу «брр»? Это имеет право на существование! — Я решил подбодрить автора.
Теперь была очередь Любина-Любченко, который как бы невзначай перенес сферу своих интересов с руки моего несчастного воспитанника на его колено.
— Что ж вы изменяете верлибру с белым стихом? — попенял теоретик, облизываясь.
— Я не изменяю! — огрызнулся поэт-практик.
Он побурел, достал новую сигарету и прикурил прямо от предыдущей. В глазах его засветилась та тоскливая ненависть, какая бывает только у поэтов, когда ругают их стихи.
— Поэта надо судить по его собственным законам! — выдавил Тер-Иванов из себя вместе со струей сизого дыма.
— Не кипятитесь, — примирительно улыбнулся Любин-Любченко. — Я вам не судья. Но давайте порассуждаем: крыса — злое божество в Древнем Египте. Побег может означать освобождение… Согласны? Фаллический символ крысы означает отвратительное в сексе…
— Я же говорила? — обрадовалась Стелла и нежно взлохматила и без того после порошка торчащие в разные стороны Витькины волосы.
— Вы мне очень мешаете, Стеллочка! — раздраженно сказал Любин-Любченко. (И это была чистая правда!) — Теперь о корабле. Я бы на вашем месте остерегся делать такие смелые политические заявления, — ведь плавание корабля с точки зрения любой философии абсолюта отрицает возможность возвращения. К примеру, корабль дураков выражает идею самого плавания без всякой цели… А если мы продолжим вашу мысль и уподобим матросов народу, к тому же скучающему без крыс… Без грязного, скотского в сексе… Вы это хотели сказать?
— Нет! — скрипнув зубами, отозвался Тер-Иванов.
— Может быть! Очень даже может быть. Но каков текст — таков контекст!
Все посмотрели на автора злополучного стихотворения с состраданием, и лишь Одуев — с предвкушением.
— Нет, я имел в виду другое… — пояснил Тер-Иванов. — Я как поэт-практик… — он заволновался и полез за новой сигаретой.
— Да вы не волнуйтесь! — успокоительно облизнулся Любин-Любченко. — Вполне возможно, корабль у вас входит в традиционную систему символов, обозначающих мировую ось, а мачта в центре выражает идею Космического древа…
— А если трактовать мачту как фаллический символ? — спросила Настя.
— Какая умненькая лапочка! — улыбнулся теоретик. — Конечно, не исключено… Но в таком случае корабль с мачтой, символизирующей фаллос, можно трактовать как полную безнадежность на сексуальную взаимность…
— Какой вы догадливый! — обидно захохотала Стелла и, полноценно обняв бедного Витька, потянула его на себя.
— Вы тоже так считаете, Виктор? — огорченно облизнувшись, спросил Любин-Любченко.
Я по рассеянности выставил левый безымянный, означавший «отнюдь». Акашин некоторое время смотрел на него с недоумением, а потом самочинно сказал:
— Вестимо.
— Для гения вы слишком большое значение придаете условностям! — покачал головой Любин- Любченко.
— Гении — волы, — снова самостоятельно буркнул потерявший управление Витек.
Сделав ему страшные глаза, я, чтобы сменить тему, попросил почитать свои стихи хозяина, славившегося в литературных кругах самой крутой «чернухой», за которую другого бы давно уже привлекли.
— Не боитесь? — игриво спросил Одуев.
— Пуганые! — зло ответил раздраконенный Тер-Иванов.
— Ну тогда слушайте! — Одуев подмигнул Насте и задекламировал:
Настя ответила ему горящим взором, исполненным беззаветного восхищения и жертвенной любви.
— Не задрать, а взорвать! — угрюмо поправил поэт-практик, нашедший наконец выход переполнявшей его обиде.
— Взорвать! — захохотал Одуев. — Взорвать, ты сказал?
— Он неудачно выразился! — заступился я.
— А что скажет теория? — спросил Одуев.
— Теория? Конечно… М-да… — Любин-Любченко осторожно облизнулся.
— Собака — эмблема преданности. На средневековых надгробиях изображалась у ног женщины. Учтите, Настенька! В алхимии собака, терзаемая волком, олицетворяет очищение золота при помощи
