случится, я вам горячий бульон на голову вылью!
— Твои угрозы, словно розы, а позы, словно туберозы! — процитировал я, кажется, себя самого.
— Да ну тебя… кофе будешь? — спросила Надюха, переходя на «ты».
— Вестимо.
Она снова ушла. А я бодро помахал ручкой печальному Закусонскому. Он в ответ только мотнул головой и скуксился еще больше. Я бы на его месте просто повесился на клейкой ленте для мух!
— Вот ты где! Слава Богу! — Передо мной стояла запыхавшаяся секретарша Горынина Мария Павловна. — А я уж к тебе курьера хотела посылать. Телефон не отвечает, Николаич ругается, тебя требует. А тут Ирискин прискакал и говорит: ты в ресторане…
— Конечно, где ж еще быть настоящему писателю! А что случилось?
— Не знаю, но что-то серьезное. Пошли!
— Не могу. Без кофе не могу. Обед без кофе, как жизнь без смерти…
— Вот, правильно понимаешь: прибьет Николаич. Пошли!
И я пошел. Без кофе.
26. ГРОЗДЬЯ СЛАВЫ
Приемная Горынина была набита томившимися в ожидании подписантами: они сидели третий день, поникли и осунулись. Мужчины заросли щетиной. Женщин явно не красил неловкий макияж, выполненный в полевых условиях. Делегаций теперь стало четыре: появились еще защитники природы, принесшие письмо против загрязнения эфира ненормативной лексикой. К ним примкнул болтавшийся без дела Свиридонов-младший.
В кабинете я застал странную картину.
Трое мужчин — Горынин, Сергей Леонидович и Журавленке боролись с Ольгой Эммануэлевной. Выглядело это так. Видный идеолог, прикрыв «вертушку» своим телом, одной рукой придерживал на носу очки, а другой, стараясь сохранить уважение к старости, насколько это возможно в подобной ситуации, отталкивал атакующую бабушку русской поэзии. Горынин и Сергей Леонидович, схватив ее соответственно за талию и за руку, пытались оттащить Кипяткову от опасного аппарата. Ольга Эммануэлевна отбивалась с редкой для ее возраста энергией, а свободной рукой старалась сорвать очки с носа Журавленке. При этом она кричала:
— Дайте мне позвонить! Я скажу ему все…
— Он занят. Он не подходит к телефону! — увещевал ответработник, уворачиваясь от цепкой старушечьей лапки.
— Вы лжете! Вы отрываете руководство партии от почвы! — кричала Кипяткова. — Я скажу ему: Михаил Сергеевич…
— Не надо! — умолял Николай Николаевич. — Не надо ему ничего говорить!
— Не-ет, я скажу-у! — настаивала старушка, делая совершенно борцовскую попытку вырваться.
— Он все уже знает! Ему доложили! — кряхтя, убеждал Сергей Леонидович.
— Нет, не все! Он не знает, какой Виктор Акашин замечательный писатель! Я должна прочесть Михаилу Сергеевичу одно место из романа…
— Горбачеву не до романов! Он за целую страну отвечает! — снова вступил Журавленке.
Мое появление несколько отрезвило Кипяткову.
— Хорошо, — согласилась она. — Я напишу ему письмо…
— Прекрасно. Я передам, — переводя дыхание, но на всякий случай продолжая прикрывать телом «вертушку», отозвался идеолог Журавленко.
— Да, я напишу, — теперь уже глядя прямо мне в глаза, повторила старушка. — Напишу, что Виктор Акашин — гордость нашей литературы! И я благодарна за то, что Михаил Сергеевич это понял и остановил травлю честного человека, сказавшего народу то, что давно уже надо было сказать! Я напишу…
— Лучше на машинке напечатать, — посоветовал Сергей Леонидович.
— Отпустите меня!
Ее отпустили. Она достала из сумки зеркальце с дореволюционной монограммой, припудрилась и вышла из кабинета с таким видом, с каким путешествующая по своей державе королева покидает замок вассала, не угодившего ей ночлегом. Николай Николаевич облегченно вздохнул, вытер мокрый лоб краем лохматой бурки, подаренной некогда Союзом чеченских писателей, и посмотрел на меня с некоторым замешательством. Я понял, что на этот раз все обошлось.
— Вызывали? — спросил я, не подав виду.
— Приглашали… — поправил Горынин. — Пляши, умник! Пронесло! Удивлен?
— Скорее да, чем нет… — неожиданно для себя самого ответил я.
— Было заседание Политбюро, — пояснил Журавленко, на всякий случай так и не отходя от «вертушки». — Лигачев требовал крови. Остальные — примерного наказания. Михаил Сергеевич всех внимательно выслушал, задумался, а потом сказал… — тут идеолог замолчал и вопросительно глянул на Сергея Леонидовича.
— Говори: наш человек! — успокоил его Николай Николаевич.
— Проверенный, — добавил Сергей Леонидович.
— В общем, подумал генеральный и сказал: пусть писатели сами в своем говне и копаются! Партия — не нянька, а наставник общества. Запомни раз и навсегда, товарищ Лигачев!
Произнеся это, ответработник посмотрел на всех со значением. Воцарилось молчание. И хотя Горынин и Сергей Леонидович явно слышали эту фразу не в первый раз, на их лицах засветилось печальное торжество людей, по долгу службы соприкасающихся с сакральными тайнами большой политики.
— Вы понимаете, что означают эти слова? — Журавленке отнесся персонально ко мне, остальным присутствующим он, видимо, уже объяснял. — Это означает полный переворот в культурной политике партии. От контроля и мелочной опеки — к сотворчеству: социальному, идеологическому, духовному! Это означает, что партия полностью доверяет своей народной интеллигенции и полностью отказывается от роли идейного надсмотрщика, которую ей приписывают наши недобросовестные идеологические оппоненты на Западе! Это, мужики, новая эпоха!
— Что ж мне теперь, с разными чурменяевыми целоваться? — возмутился Сергей Леонидович. — Может, еще Костожогова из Цаплино пригласить и встречу ему на вокзале устроить? С букетами… Докатились!
— Поцелуетесь, если партия сочтет нужным! А насчет Костожогова — это мысль. На перспективу… И еще, между прочим, Михаил Сергеевич сказал: если люди нашу идеологию уже в прямом эфире ругают, надо идеологию менять!
— Людей надо менять, а не идеологию! — буркнул Горынин.
— Вы это серьезно? — спросил Журавленке, посмотрев на Николая Николаевича поверх очков с нехорошим интересом.
— Он пошутил, — пояснил Сергей Леонидович.
— Пошутил я, — подтвердил Горынин. — А вот что с письмами делать? История нешуточная получается. Они скоро в приемной белье развесят…
— Может, скажем им, что передадим наверх? Письма заберем, а там посмотрим… — предложил Сергей Леонидович,
— Нет, товарищи, вы ничего не поняли! — занервничал Журавленко и даже снял очки. — Надо привыкать к новому мышлению! А вы все по старинке!
— Понял, — кивнул Николай Николаевич. — Соберем актив. Обсудим письма и выработаем обращение. Выдержанное. Обобщающее. Обращение опубликуем в «Правде».
— Это лучше, — согласился ответработник. — Но где плюрализм? Михаил Сергеевич говорил о плюрализме…
