— Ну и отлично! Мягкой тебе посадки, лауреат-обладатель! Как у тебя, кстати, с Анкой: слов хватает?
— Я… Я ее боюсь.
— И правильно делаешь — страшная женщина: мужские шкурки коллекционирует. Предсмертные желания, просьбы будут?
— Будут… Вот, передай Надюхе, — и он протянул мне мелко сложенную бумажку.
— О'кей, — сказал Патрикей! — Я сунул записку в карман. — Прощай, мой сиамский друг!
Я крепко обнял Витька и тут же оттолкнул от себя, потому что к нам уже направлялся обеспокоенный нашим долгим прощанием Горынин. Отослав Акашина к чемоданам, Николай Николаевич задержал взор на моей невеселой физиономии и решил, очевидно, подбодрить меня. Но разговор вышел странноватый.
— Не журись, хлопец! Напишешь что-нибудь стоящее — и тебе «Бейкеровку» дадут, — тепло сказал он.
— Уже пишу! — твердо ответил я.
— Ну да? — Он снова глянул на меня, но на сей раз ревниво. — Я, знаешь, тоже решил: вернусь и возьму творческий отпуск, месяца три! Нет, три не дадут — два. На роман хватит. Будет на них горбатиться! Так весь талант в справки да отчеты вбухаешь… Сюжетец у меня есть. Сила! А ты про что пишешь?
— Про жизнь…
— Да? — запереживал он. — И ты тоже?! Ну, ничего, я все равно вперед тебя успею. Мне главное — сесть. Я, когда сяду, такой злописучий — только оттаскивай!
— Завидую! — вздохнул я.
— Ты на нас не обижайся. Ну никак тебя с собой взять не могли, хоть на торжественном секретариате все отмечали твой вклад в это дело. Понимаешь, валюту за первое полугодие перерасходовали… Свиридоновы, сквалыжники, добили!
— Понимаю. Но на случай непредвиденных обстоятельств снимаю с себя всякую ответственность…
— Это ты брось! Во-первых, ответственность с советского человека только смерть может снять. А во-вторых, какие такие непредвиденные обстоятельства? Все предвидено! А если ты из-за Анки журишься, то напрасно. Радоваться надо: расписались они. Журавленке был свидетелем со стороны жениха, а Леонидыч — со стороны невесты. Свадьбу сыграем, как только вернемся… Я уже в ЦДЛ банкетный зал зарезервировал. Готовься!
Горемыкин хлопнул меня по спине и отошел в сторону.
Следующим был идеолог Журавленке. Он участливо посмотрел и произнес:
— Понимаю ваши чувства, но есть еще и общегосударственные интересы. Согласны?
— Скорее да, чем нет…
— Вот и хорошо. А я вам после возвращения позвоню. Есть очень любопытная идея насчет приветствия! Время требует серьезных корректив.
— Вы знаете, я тут за роман взялся. Боюсь…
— Бояться не надо, — успокоил он. Затем подступил и Сергей Леонидович. Он был расстроен.
— Куда катимся?.. Командировочных четыре доллара в сутки выписали! Представляешь? Это банка пива с бутербродом. И они еще хотят за такие деньги «холодную» войну выиграть! Гроб они себе с бубенчиками выиграют, а не «холодную» войну… Ты чего такой хмурый?
— Ничего.
— Ладно уж, ничего — колись!
— Обидно.
— Конечно, обидно. А мне, думаешь, не обидно было, когда я этого идиота, который Мавзолей хотел взорвать, взял, а звезду начальнику отдела бросили…
— Да я не об этом.
— Понял. А мне, думаешь, не обидно было, когда я свою с этим авангардистским шакалом застукал? Крепись. Все они одинаковые…
— Я не об этом.
— Да что ж такое?
— Скажи им, чтоб телефон мой включили!
— Вот бляхопрядильная фабрика, забыл!.. Ладно, я им из Нью-Йорка позвоню. Не серчай!
— И ты, если что, не серчай…
Последней была Анка. Она нежно поцеловала меня в щеку:
— Улыбнись! Я улыбнулся.
— Ну вот! Я же все-таки не с Чурменяевым еду!
— Это утешает…
— Не куксись. Мы же договорились: я вроде как на войну, а ты вроде как ждешь…
— Ты в плен только не сдавайся! — попросил я.
— Если что, я тебе из плена письма писать буду… Нет, я, может быть, тебе даже позвоню из Нью- Йорка…
— Вы мне обязательно позвоните!
Она посмотрела на меня удивленно, провела рукой по моей щеке и вернулась к остальным, которые уже выстроились в очередь перед стойкой для дипломатов и официальных делегаций.
«Летите, голуби, — зло подумал я, — вы даже не подозреваете, какая замедленная мина-сюрприз ожидает вас по ту сторону океана. Несправедливость должна быть искоренена. Конечно, в жизни нет и никогда не было справедливости. Но если исчезнет хотя бы несправедливость, то жить в этом мире можно»! (Запомнить!) «Волги», привезшей меня в аэропорт, уже не было: классическое отношение Советской власти к личности. Если нужен — машина к подъезду, а отпала необходимость — топай на своих двоих. Говорят, один член Политбюро умер от инфаркта, когда утром не обнаружил под окнами черный «членовоз». Решил: сняли с работы, а тот, оказывается, просто по пути врезался в рефрижератор. Очень даже может быть!
Добираясь домой сначала на рейсовом автобусе, потом на метро, я, чтобы убаюкать обиду, во всей красе представлял себе международный скандал, который должен разразиться через несколько дней. Я видел первые полосы американских газет с пылающими заголовками: «Литературная афера века!», «Пощечина эстетическому вкусу мистера Бейкера!», «Можно ли верить русскому медведю?». Мне виделся снятый со всех постов Горынин, которому я говорю: «Не журись, Николаич, зато теперь попишешь всласть!» Я видел беспомощно хлопающего своими умными канцелярскими глазами идеолога Журавленко. Я видел рвущего на себе волосы Сергея Леонидовича, наконец понявшего со всей чудовищной очевидностью, куда мы катимся! Входя в свой подъезд, я представлял себе Анку, униженную, оскорбленную, плачущую у меня на плече и повторяющую сквозь рыдания: «Я же не знала, что он просто чальщик! Я думала…»
Что она думала, я так и не узнал, потому что на ступеньках возле моей квартиры, аккуратно подстелив газетку, сидел грустный Жгутович, на коленях у него лежали два свертка — один побольше, другой поменьше.
— А я звонил, звонил… Решил вот приехать.
— У меня телефон отключили, — объяснил я и, отперев дверь, пригласил его в квартиру.
Войдя, Стас тоскливо осмотрел помещение, которое могло бы стать, но все-таки не стало приютом его стреноженного полового инстинкта.
— Вот, — сказал он, — я тебе энциклопедию привез. Знаешь, до последнего не верил, что ты выиграешь…
— А это что? — кивнул я на сверток побольше.
— Это белье постельное. Индийское. Я захватил. Может, купишь у меня? Домой нести нельзя — жена не поверит, что просто так взял…
— Куплю, — кивнул я. — Сколько? Он назвал цену, явно накинув процентов пятнадцать за доставку на дом, но я, не торгуясь, расплатился.
— Даже не знаю, что теперь делать! — тоскливо сказал Жгутович.
