— Амбивалентно, — кивнул я.
— Кстати, как его отчество, Виктора нашего?
— Семенович…
— Отлично! Так и подпишем: Акашин В. С., лауреат Бейкеровской премии…
— Что подпишете?
— Как — что! Наше открытое письмо «Окстись, русский народ!». Или мы зря в приемной у Горынина ночевали?! Пусть все знают, какие люди болеют за державу! Одобряешь?
— Скорее да, чем нет…
— А ты-то сам у нас крещеный? — вдруг насторожился Медноструев.
— Вы меня об этом спрашиваете?
— Не обижайся! Все куплено Сионом! Ну, бывай… — он дружески бухнул меня кулаком в спину и ушел.
Буквально на пороге ресторана я был перехвачен Свиридоновым. После изматывающих предисловий, в процессе которых он зачем-то сообщил, что через два месяца они летят всей семьей в Австралию, Свиридонов пригласил Витька и меня к своей дочери на день рождения, специально перенесенный на неделю, учитывая отсутствие Акашина.
— Придете?
— Скорее да… но…
— Не надо «но»… Я хочу поближе познакомить Виктора с моей дочерью. Она знает три языка!
— Он в определенной степени женат! — напомнил я.
— Это ровным счетом ничего не значит! — был ответ. И уже зайдя в ресторан, я попал в пьяные объятия Закусонского.
— Спасибо, старый! — пробормотал он и благодарно боднул меня в плечо.
— За что?
— Как это за что! Моя статья про нашего Виктора признана лучшей! Мне заказали целый цикл. Еще звонили из «Воплей», «Литобоза», «Совраски» — просят… Даже на работу зовут! Времена-то, сам знаешь, какие наступают! Литературе вроде как вольную дают… Теперь люди с моим уровнем критического мышления на вес золота будут! Выпьешь со мной?
— Нет, спасибо, угости лучше Геру!
Дело в том, что обходчик Гера, пока мы разговаривали, приблизился к нам и почтительно замер. Услышав мои слова, он сказал:
— Благодарствуйте! И соблаговолите принять самые чувствительные поздравления по поводу первенства!
— Садись! — пригласил его Закусонский за свой столик.
— Не имеем такого привычества.
— Да какое там привычество — наливай и пей! — приободрил я. — Садись и роскошествуй!
В тот день, как мне потом рассказали, Гера не обходил столики, а впервые весь вечер просидел с Закусонским, обстоятельно беседуя и периодически в знак совпадения эстетических воззрений крепко с ним обнимаясь. Кто же мог подумать, что это сидение сыграет решающую роль в судьбах отечественной словесности! Но в тот момент я не придал всему этому никакого значения, ибо мысли мои были устремлены к грядущему международному скандалищу, который, разразясь, по заслугам накажет моих обидчиков.
Не успел я присесть за свободный столик, как ко мне подпорхнула Надюха:
— Обедать или поправляться?
— Обедать.
— Борщ сегодня хороший.
Я взглянул на Надюху — глаза у нее были нежные и заплаканные. Вероятно, под влиянием подлой «амораловки» со мной произошло что-то странное: я посмотрел на Надюху совсем не так, как обычно, не как на знакомую официантку, которая если и вызывает у тебя нежные чувства, то обычно ты уже находишься в том состоянии, когда объятия становятся единственным способом передвижения в направлении дома и уже абсолютно равнозначно, кого обнимать для устойчивости — женщину, фонарный | столб или милиционера. Я же взглянул на Надюху иначе, впервые обратив внимание, что под ее платьем прерывисто дышит грудь, что талия у нее тонкая, а бедра, напротив, многообещающе тяжелые; накрашенные губы — призывно трепещут, а напудренные ноздри — раздуваются. И все это на фоне больших заплаканных глаз! Кустодиев — и никак не меньше! Я вдруг со сладким предчувствием остро осознал себя всесокрушающим орудием мести, каковым эта брошенная женщина должна воспользоваться. И воспользоваться сегодня, прямо сейчас! А что? В шахматах это называется «размен фигур». Я еще раз оценивающе посмотрел на Надюху: фигура у нее недурственная!
— Скучаешь? — сочувственно спросил я.
— С чего это?
— Улетел твой Витек. «Прощайте, Виктор Семенович! Фьюить!»
— Вот еще… Я и думать о нем забыла!
— Тогда я записку порву.
— Какую записку?
— Он просил передать. Перед отлетом.
— Давай! — потребовала она с напряженным равнодушием.
— Дома оставил…
— Врешь!
— Писатели, Надюха, не врут, а сочиняют, но я в данном конкретном случае говорю правду: дома забыл.
— Принеси!
— Завтра!
— Сегодня!
— Что я тебе, почтальон, что ли? Это мне надо домой ехать, потом сюда возвращаться. Потом опять домой. У меня без этого дел по горло! — умело нагнетал я.
— Я поеду с тобой!
— Ты же на работе.
— Д отпрошусь. На час…
— Отпрашивайся на два. Час будешь над запиской рыдать. Если б какая-нибудь женщина ко мне относилась так, как ты к Акашину, я бы ее на руках носил — из ванной в постель… — вполне искренне сказал я.
— Ты серьезно? — Надюха вдруг посмотрела на меня с особенностью.
Наверное, я тоже в этот миг предстал перед нею не как заурядный ресторанный жмот, вместо чаевых дающий официантке поощрительный шлепок по тому месту, куда свисают завязки форменного передничка, но как вполне определенный мужчина.
— Конечно, серьезно! — воодушевился я. — Небось этот чальщик-лауреат никогда и не говорил, что из-за такой шеи, как у тебя, в девятнадцатом веке мужчины стрелялись!
Надюха зарделась и поправила цепочку с сердечком на груди, заходившей вдруг под платьем, как просыпающийся вулкан.
— Не говорил…
— А то, что у тебя глаза, как у Ники Самофракийской, он тебе говорил?
— Не-ет! Он вообще в этом деле неразговорчивый… был…
— Вот! А ты из-за него плачешь! Одна твоя слеза стоит дороже, чем карат якутских алмазов…
Понятно, что такую засахарившуюся, но безотказно действующую на женщин лесть можно гнать только будучи в состоянии неуправляемой целеустремленности, но как раз в таком состоянии под влиянием «амораловки» я и находился…
— Я сейчас! — хрипло сказала Надюха и убежала отпрашиваться.
— Ну что ж, Витек, — очень тихо и все-таки вслух проговорил я, глядя ей вслед, — сплетемся рогами, сиамский мой друг!
…Я набросился на Надюху прямо в прихожей. От нее пахло общепитовскими пережаренными
