Хаггс, была более-менее живописной, не слишком вонючей и обязательно говорила «спасибо». Люди подходили к дверям, чтобы послушать пение. Снег озарялся оранжевым сиянием. Снежинки кружились в свете свечных фонарей. Если поднять нарисованную выше картину, под крышкой непременно обнаружился бы шоколад. Или, по крайней мере, богатый выбор печенюшек.
Но вдруг в слаженное пение начал проникать некий диссонанс.
Еще одна певческая группа маршировала под бой совсем другого барабана. Барабанщик был явно обучен в каком-то другом месте – возможно, другими живыми существами и на другой планете.
Возглавлял группу безногий человек на маленькой тележке, который распевал во всю глотку и использовал в качестве тарелок две миски. Звали человека Арнольд Косой, а его тележку толкал Генри- Гроб, чье хриплое пение часто прерывалось приступами неритмичного кашля. Рядом с ними шагал человек самой обычной внешности, если бы не две весьма странные детали. Во-первых, он был облачен в рваную, грязную, хоть и дорогую одежду, а во-вторых, его не лишенный приятности тенор заглушало кряканье сидевшей у него на голове утки. Откликался этот человек на имя Человек-Утка, хотя сам никогда не понимал, почему его так зовут или почему его всегда окружают люди, видящие уток там, где их просто не могло быть. Ну а замыкал шествие Старикашка Рон, который слыл в Анк-Морпорке самым чокнутым нищим среди всех чокнутых нищих. Петь он не умел совсем, зато пытался изрыгать проклятия в ритм той или иной мелодии. А еще на поводке Старикашка Рон вел пыльного цвета дворнягу.
Сантаславы замерли и в ужасе уставились на нищих.
Нищие продолжали не спеша двигаться по улице, распевая свои страшдественские гимны, и ни одна из групп не заметила, как вдруг из сточных канав и из-под плит мостовой начали появляться какие-то черные и серые пятна, улепетывающие со всех лап прочь. Люди всегда испытывали непреодолимое желание побряцать чем-нибудь и вдоволь поорать в последние часы уходящего года, когда всякая сверхъестественная мерзость, пользуясь длинными серыми днями и густыми тенями, размножалась особенно активно. Затем люди освоили гармоники и стали петь более приятственно, но с меньшей эффективностью. Ну а те, кто понимал, что к чему, продолжали орать и колотить изо всех сил по чему- нибудь железному.
На самом деле нищих не интересовало соблюдение народных обычаев. Они просто шумели в обоснованной надежде, что кто-нибудь даст им денег, лишь бы они замолчали.
Впрочем, в их песне даже можно было различить связные слова:
– А если у тебя нет пенни, – йодлем затянул Старикашка Рон, – так… фгхфгхйффгмфмфмф…
Это отличавшийся благоразумием Человек-Утка вовремя заткнул Рону рот.
– Прошу меня извинить, – тут же сказал он. – Но мы не затем сюда вышли, чтобы в нас швырялись чем попало и захлопывали прямо перед нашими носами двери. К тому же в этих строках не выдержан размер.
Двери тем не менее захлопнулись. Другие сантаславы поспешили удалиться в более благоприятные районы города. «Доброжелательность» – это слово придумал человек, никогда не встречавшийся со Старикашкой Роном.
Нищие перестали петь, за исключением пребывавшего в своем собственном мирке Арнольда Косого.
– …Никто не знает, каково ботинок вареный есть…
Но вскоре даже его затуманенное сознание зафиксировало изменения в окружающем мире.
Задул противный ветер, снег посыпался с деревьев. Снежинки закружились в воздухе, и нищим вдруг показалось (наверное, показалось, ведь стрелка их психических компасов не всегда указывает направление на реальность), что откуда-то сверху доносятся обрывки спора.
– Я просто хотел сказать, хозяин, все это не так просто…
– ПРИЯТНЕЕ ДАРИТЬ, ЧЕМ ПОЛУЧАТЬ, АЛЬБЕРТ.
– Ошибаешься, хозяин: дороже – однозначно, но приятнее? Нельзя же ходить повсюду и…
На заснеженную улицу посыпались какие-то предметы.
Нищие пригляделись. Арнольд Косой поднял сахарную свинью и быстро откусил ей пятачок. Старикашка Рон подозрительно прищурился на отскочившую от шляпы хлопушку, потом поднес ее к уху и потряс.
Человек-Утка открыл пакетик с конфетами.
– Мятные сосульки? – удивился он. Генри-Гроб снял с шеи связку сосисок.
– Разрази их гром? – неуверенно произнес Старикашка Рон.
– Это хлопушка, – пояснил пес и почесал за ухом. – Нужно дернуть за веревочку.
Рон, ничего не понимая, помахал хлопушкой.
– Дай сюда, – велела дворняга и зажала конец хлопушки в зубах.
– Ничего себе! – воскликнул Человек-Утка, зарываясь в сугроб. – Да здесь целая жареная свинья! А еще почему-то не разбившееся блюдо с жареной картошкой! А это… смотрите… неужели в этой банке икра?! Спаржа! Консервированные креветки! О боги! Что будем есть на ужин, Арнольд?
– Старые башмаки, – ответил Арнольд, открыл коробку с сигарами и облизнул одну из них.
– Просто старые ботинки?
– Нет, не просто. Фаршированные грязью и с гарниром из жареной грязи. Хорошей грязью, уверяю тебя. Приберегал специально до праздника.
– Но мы же можем полакомиться гусем!
– А нафаршировать его ботинками можно?
Хлопушка с треском взорвалась, и они услышали, как зарычала думающая за Старикашку Рона дворняга.
– Нет, нет, нет! Колпак нужно надеть на голову, а смешное изречение – прочитать!
– Десница тысячелетия и моллюск? – поинтересовался Рон, передавая листок бумаги Человеку- Утке, который считался мозговым центром группы.
Тот внимательно изучил изречение.
– Так, посмотрим… Здесь говорится: «На помосчь! На помосчь! Я свалился в какуюта драбилку, и мне надаело бегать внутри этаво калеса. Памагите мне выбратся…» – Он несколько раз перевернул листок. – Больше ничего, за исключением пары пятен.
– Записка от домашнего хомяка. Всегда одни и те же тупые шутки, – недовольно проворчала дворняга. – Постучите Рона по спине. Если он не перестанет смеяться, то… Ну вот, так я и знал. Ничего нового в этом подлунном мире.
Нищие в течение нескольких минут собирали окорока, бутылки и банки, потом все погрузили на тележку Арнольда и направились вниз по улице.
– Откуда это посыпалось?
– Сегодня же страшдество.
– Да, но кто вешал чулки?
– Никто. У нас, кажется, вообще их нет.
– Я повесил старый ботинок.
– А так можно?
– Не знаю. Но Рон его съел.
«Я жду Санта-Хрякуса, – думал Думминг Тупс. – Сижу в темноте и жду Санта-Хрякуса. Я, приверженец натуральной философии. Я, который в уме может вычислить квадратный корень из двадцати
