— Видел, — сказал Андрей.
— Где видели? В зале? Там починенные, они жить будут. А те, которые у меня, на концерт не ходят, а как мясо лежат. Паленые, где что — не разберешь. Видать, сильно стреляли на передовой, что столько накалечили, а?
Уходя, добавила:
— И что говорить, мы жалуемся на бабью нашу долю… А мужицкая, если посмотреть, нисколько не лучше. Кромсают по-всякому, и бьют, и бьют… Кто же хлеб сажать после войны будет?
Нюра махнула рукой, пошла, Андрей сказал ей вслед; — До свидания.
Она обернулась, ответила:
— Нет уж, не надо скорого свидания. И никакого не надо! К нам лучше не попадайте!
— 21 —
Детдомовцы высыпали во двор.
Тут и раненые поджидали, робко тянули в сторону, чтобы выспросить о родне, искали земляков. Совали печенье, хлеб, сахар, ребята с оглядкой брали.
К вечеру белые корпуса госпиталя будто поголубели. В густых еловых зарослях накапливались сумерки. Сильней запахло молодой зеленью.
Солдат разыскал Ваську, взял за плечо:
— Мне, понимаешь, нужно кой-куда сходить… Ненадолго.
— Я пойду с тобой, — сказал сразу мальчик,
— Но у меня дела, Василий.
— Все равно, — упрямо повторил он. — Я провожу. Ладно?
Боня подошел к ним, поглядывая на солдата, спросил:
— Сморчок! На ужин идешь?
— Нет, — сказал Васька. — У нас тут дела.
— Тебе оставить?
— Спасибо, Бонифаций, — поблагодарил Васька. — Ты пайку забери себе, а баланду отдай Грачу, его за стекло наказали…
Боня раздумывал. Сразу видно, что он добрый малый, не обрадовался лишней пайке.
— Ладно. Ты, Сморчок, не зарывайся, — предупредил. — Исключат, смотри!
— Я не боюсь, — отвечал Васька и посмотрел на солдата.
С солдатом он действительно не боялся.
— Кстати, — сказал Боня, — тебя Сыч спрашивал!
— Я знаю, — отвечал Васька. И опять почувствовал, как защемило у него внутри.
— А это кто? — спросил Боня про солдата.
— Дядя Андрей, — неопределенно сказал Васька. — С фронта ко мне приехал.
— Родственник?
Слово «родственник» было в детдоме как пароль в какую-то другую жизнь. Не сразу, но хоть когда- нибудь.
— А ты как думал? — соврал Васька. Тут уж не соврать он никак не мог.
Боня вздохнул, посмотрел на солдата.
— Повезло тебе. А у меня никого нет.
— И у меня тоже не было! — простодушно воскликнул Васька. — А он, значит, взял и приехал!
— Я сразу заметил, что вы похожи, — сказал Боня.
— Правда?
— Прямо копия.
— Вообще-то родственники всегда похожи, — философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!
Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.
Васька шел и орал песню:
Горит в зубах у нас большая папироса, Идем мы в школу единицу получать, Пылают дневники, залитые чернилом, И просим мы учителя поставить пять!
Ученики, директор дал приказ, Поймать завхоза и выбить правый глаз!
За наши двойки и колы, За все тетрадки, что сожгли, По канцелярии — чернилками — пали!
Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное — детдомовцы увидели его с солдатом.
Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.
Будет теперь разговоров в спальне!
А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.
Беспризорный знак — лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.
Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.
Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.
А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние — пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…
Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.
И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.
— А кленовый сок слаще, — сказал он. — Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?
Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.
— Как продал? — изумился Васька, остановившись на тропинке.
— Продал, Василий. Деньги нужны.
— Вот еще, — протянул тот. — Деньги и так можно достать. А шинель — форма, как без нее жить.
— Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.
— Души нет, — сказал Васька. — Это поповские выдумки.
— А что же есть?
— Внутренности!
— И все?
— Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?
— Как?
Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:
— Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…
