Выпрямился Васька, стал на себя похож. Гордо посмотрел на солдата.
А у того язык онемел, прошибло всего. Глотнул слюну, спросил странным голосом:
— Кто же это… Кто тебя такому научил? Васька засмеялся глуповато.
— Когда бьют, сам придумаешь.
— Тебя били? Часто?
— Не считал, — отмахнулся Васька. Засвистел на весь лес. Разговор становился ему неинтересен.
— Послушай, Василий, — позвал солдат. — А про какие такие деньги ты говорил? И как их можно достать? Они стояли перед лазом и смотрели друг на друга.
— По-всякому, — пробормотал Васька и сунул голову в дырку. Ему не хотелось объясняться подробнее.
— А все-таки? Ну, говори, говори.
— Чего говорить, — пронудил Васька. — Ну, я у спекулянтки сопру… Справедливо или нет?
— Конечно, нет, — сказал солдат. — Сегодня спекулянт, а завтра честный человек попадется.
— Барыг всегда видно, — упрямо твердил Васька. — Я в глаза посмотрю, в радужку… По радужке кого хошь узнаю. Они знаете где червонцы хранят? Никогда не угадаете! В валенках!
— Почему в валенках? — засмеялся солдат, удивляясь Васькиной фантазии.
— Что ты придумываешь?
— Знаю, раз говорю, — обиделся тот. — Во-первых, в валенках жулики не ищут. А во-вторых, случись пожар в доме. Все сгорит, а валенок в валенок засунутые не сгорят… Дядя Андрей, а ты видел фильм «Два бойца»?
— Видел.
— Помнишь, они там на трамвае по городу едут? И один, который артист Андреев, говорит другому: «Кому война, а кому мать родна!» Это он про кого говорит? Про снабженцев, да?
— Про сволочь, — сказал солдат.
— А мы в детдоме говорим так: «Смерть немецким оккупантам и люберецким спекулянтам!»
Они остановились, пришли.
Солдат показал на одноэтажный домик около шоссе, темный, не освещенный изнутри.
— Смотри, Василий. Мой дом.
Васька посмотрел. Недоверчиво хмыкнул:
— Твой, а не живешь. В сарае валяешься…
— Другие живут.
— Кто другие?
— Не знаю, Василий.
Васька опять посмотрел. Сперва на дом, потом на солдата. Проверял как будто.
— Самый, самый твой настоящий?
— Настоящий… Я тут с мамой жил. А сейчас… Даже боюсь зайти.
— Вот еще! — воскликнул Васька поражение. — Чего бояться? У меня вон койка своя, пусть попробуют занять! Любого прогоню!
— Ишь какой боевой, — усмехнулся солдат.
— Был бы у меня свой дом! — сказал Васька задумчиво.
— Ну и что?
— Так… поставил бы себе топчан, тумбочку, тарелку бы собственную имел. И никому бы не разрешил ее облизывать.
— Кто же станет облизывать в твоем доме-то?
— Найдутся… шакалы, детдомовские. Они везде пролезут. — Васька прикинул. — Я бы, пожалуй, еще замок повесил. А сам через окно ходил.
— Вот те раз! — захохотал солдат. — Какой же это дом? Это не дом, а черт знает что! Берлога!
— Какой хочу, — нахмурился Васька.
— Ладно, ладно, — согласился солдат. — А теперь я вон туда, видишь домик? А ты в обратную сторону. Завтра встретимся. Иди, иди…
Проследил, пока Васька скроется, поднялся на крыльцо. Постучался, а сам раздумывал над Васькиными фантазиями о своем доме.
Дверь открыла Муся.
Не удивилась, произнесла: «Пришел?» Обыденно, чуть по-бабьи.
Андрей разглядел, что она в халатике, в валенках на босу ногу. Поверх халата — ватник. Но и такой показалась она по-домашнему уютной.
Он будто чувствовал тепло, исходящее от нее, женское, одурманивающее. Притаил дыхание, испугавшись чего-то.
Много всякого разного прошло с их встречи. Были моменты, когда он вовсе не вспоминал эту женщину, она жила в нем, как забытый сон. Сейчас увидел и опьянел, одурел от ее близости. От одной возможности быть рядом с нею.
В комнате стоял полумрак. Горела коптилка.
Тетя Маня поднялась навстречу, в темном, на плечах плед.
— Андрюша пришел! А мы ждали… И Муся ждала. Та, не глядя, кивнула, стала собирать на столе карты.
— Гадаешь? — спросил Андрей.
— Сейчас все гадают…
Муся исподтишка посмотрела на гостя, не смогла скрыть жалобного восклицания:
— Ой, что с вами? С тобой? Так изменился… Андрей повернулся к ней, молча глядел. Что он мог ответить?
— Изменился, потому что время прошло.
Тетя Маня пришла на выручку, подхватив слова о времени. Мол, недавно сидели здесь, разговаривали об Оленьке, а теперь…
Вынула платок, засморкалась. Суетливыми и будто постаревшими руками достала бумажку, никак не могла развернуть.
Андрей у нее взял, развернул, прочел. В углу был номер воинской части, а в центре обращение, вовсе не казенное, а какое бывает в письмах близким: «Дорогая Мария Алексеевна!'Далее сообщалось, что фронтовой товарищ Оля, член артистической бригады, пала смертью храбрых и похоронена в станице Яблоневской, Ставропольского края…
— Это где? — спросил Андрей.
— Не знаю сама, — отвечала тетя Маня. — Хочу, Андрюшенька, съездить.
— Кто же вас пустит? Там недалеко бои!
Муся вмешалась в разговор:
— И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.
— Ребенок еще была, — тихо говорила тетя Маня. — Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?
— Они фашисты, — жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. — Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал — как. А сейчас, поверите… — Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. — Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.
Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.
— У меня есть святое право карать за это. Бить их…
— Андрюша, а где ваши вещи? — спросила тетя Маня. — Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?
— Правда.
— Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она
