пробивной и беспредельно уверенный в себе.
— Так-то оно так, — усмехнулся Шихин. Он сидел в подкатанных до колен тренировочных штанах, в распахнутой клетчатой рубашке, болтал босыми ногами, улыбался словам Вовушки, собственным мыслям и во всем вокруг, казалось, видел некую благость. — Так-то оно так, — повторил Шихин, — да только не всегда. Когда дойдет до дела, то самая что ни на есть лучшая демократия...
— Заткнись! — сказал Ошеверов.
— Оказывается обыкновенным трепом...
— Помолчи! — опять оборвал его Ошеверов. — Ты уже достаточно поговорил в свое время. Пора и помолчать. Понял?
— Тебя, Илья, я понял, а вообще-то не желаю ни фига понимать.
— У меня к тебе вопрос, Вовушка, — начал Ошеверов, но тот его перебил.
— Не надо больше вопросов. Ты уже задал их достаточно. Я действую в полном соответствии с конституцией.
— Когда я работал в одной газете, все забываю ее название, мне приходилось заниматься людьми, которые оказались за колючей проволокой именно потому, что слишком уж надеялись на конституцию, — заметил Шихин, щурясь на солнце. — Помнишь Леню Кучеренко?
— Значит, он действовал непоследовательно. Или остановился преждевременно. Или дрогнул. Или недостаточно знает страну, в которой живет. Действуешь ты по конституции или против, все равно борьба остается борьбой.
— А вопрос я тебе все-таки задам, — заговорил Ошеверов. — Зачем тебе вся эта суета? Не проще ли твоего управляющего ахнуть анонимкой по темечку? — Ошеверов под столом наступил Шихину на ногу — дескать, слушай внимательно. Но Вовушка коварный ошеверовский капкан смел мановением руки.
О! — воскликнул он. — Я столько на него анонимок написал, что все они в этом портфеле и не поместились бы!
— Не боялся, что раскроют?
— Боялся, — застеснялся Вовушка. — Еще как боялся. Но все обошлось. И для него, и для меня.
— А он знает, что это ты писал?
— Конечно, знает. Я ему сам сказал. Попробуй, говорю, теперь от моих анонимок очиститься. Очищусь, отвечает. Но и ты, того... Осторожней улицу переходи.
— Неужели и на это мог пойти?
— Нет, если улицу упомянул, значит, на улице я мог чувствовать себя спокойно. У него и без того много чего есть... Миллионер. Бывало, из окна люди выпадали, по пьянке замерзали, на взятке попадались...
— Это как? — не понял Ошеверов.
— Приходит милиция, так, дескать, и так, поступило сообщение, что вы промышляете взятками. Обыск. И на вешалке, в кармане твоего пиджака находят пятьсот рублей. Появляется человек, который вроде бы дал тебе эти деньги... Номера у него переписаны, купюры помечены, ну, и так далее. Технология проста, неотвратима и необратима. А улица — это так... Предупреждение. Как в мафии — поцеловал тебя глава семейства, и с тобой все ясно. А уж какой смертью умрешь... Несущественно. Они сейчас меня по московским гостиницам ищут. — Вовушка улыбнулся. — Пусть. Здесь не скоро найдут. Неделя понадобится, не меньше.
— А за неделю найдут? — усомнился Шихин.
— Да, у них это отлажено. Но я к тому времени буду далеко. У меня в запасе и Казань, и Ростов... Генка Ткачев в Усинске... Дмитриев на Сахалин звал. Вот там я смогу задержаться подольше.
— Неужели на Сахалин мотанешь? К Толику?!
— Конечно, нет, — улыбнулся Вовушка. — Но когда они выйдут на меня здесь, вы их направите на Сахалин. А у меня опять передышка.
— А нам не боишься все это выкладывать?
— Нет, не боюсь. Я вру. Называю места, куда наверняка не поеду.
В этом месте Автор почувствовал легкое беспокойство, что-то его насторожило. Он посмотрел под стол, выглянул в окно, сходил на кухню, чего-то выпил, опять сел к машинке. Тревога не проходила. Тогда он перевернул одну страницу назад, вторую, перечитал довольно бестолковый разговор старых друзей. Говоря вроде бы о пустяках, они почему-то раздражались, но давняя дружба обязывала подтрунивать, о серьезных вещах заставляла говорить, ерничая, как бы не придавая значения, будто они знали, что кто-то невидимый и страшно проницательный находится здесь же, и все слышит, видит, делает выводы. Куда деваться, все мы опасаемся невидимого существа, которое судит о нашей с вами почтительности. Пьем водку, трепемся, валяем дурака, а в уме трезво и четко отвечаем на незаданные еще вопросы, очищаемся от невозникших еще подозрений, отвергаем непредъявленные пока еще обвинения и уже сейчас, загодя, торопимся произнести слова, которые потом, когда посадят нас на табуретку и направят свет в глаза, докажут наше невежество, слабоумие, запойное состояние и — спасут. Но это так, в уме, а когда свет в глаза — другой разговор... И это мы знаем. И не исключаем. Вот что главное — не исключаем.
Какие беседы иногда случаются! Не далее как вчера один говорит: «Что-то у нас с перестройкой задержка вышла», а второй, не задумываясь ни секунды, отвечает: «Если эту свинину еще немного потушить, то она будет гораздо мягче». «Да, — соглашается первый, — но если мы говорим о торможении, значит, есть люди, которые этим занимаются». Второй тут же режет в том духе, что свинину можно и не отбивать. Первый опять за свое: «Если мы всех оставим на своих постах, то ни черта у нас не получится». А второй убежденно, даже со страстью в голосе криком кричит: «Мать твою так, а лавровый-то лист мы забыли положить!»
А мы толкуем о смелости мышления. Этот второй-то не начальник какой-нибудь, не председатель, не секретарь — так, песни сочиняет и сам их поет под гитару, а голос у него до того сильный, мужественный и дерзкий, что просто ужас. И Автору открылось — сочинитель давно чувствует себя на жесткой табуретке, и не свет рампы бьет ему в глаза, нет, он видит слепящий свет настольной лампы, и не крики «браво» звучат у него в ушах, он слышит совсем другие крики, и не может забыть о них ни на минуту. Даже во время дружеской попойки щурит глаза от яркого света и отвечает, отвечает на незаданные еще вопросы...
О чем это мы?
Да, Автор почувствовал необъяснимую тревогу и на одной из предыдущих страниц обнаружил причину. Беспокойство его вызвали слова Шихина: «Я убит. Только еще не упал». Рискованные слова. Их надо обосновать, слишком они необычны, чтобы можно было их вот так походя бросить и пойти дальше. Да и слишком красивые они какие-то, вам не показалось? Шихин так не выражается, он все упрощает, словно опасаясь, как бы не подумали, что он слишком всерьез относится к себе.
Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.
Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.
И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.
И потом — разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается в что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.
— А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? — спросил Ошеверов. — Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне
