Поссорились. Хорошо. Приходит Ошеверов с работы, цветы купил, то-се, шампанское, как поется, на любовь свое сердце настроил... И что же видит он у своего порога? Он видит громадную военную машину, крытую зеленым маскировочным брезентом. Машина победно ревет мотором, так что ее самое трясет и звенят стекла в окнах двух соседних пятиэтажек, в голубых клубах выхлопных газов суетится взвод солдат, ими командует майор, на выезде со двора стоит солдат с флажком, готовый по знаку майора перекрыть уличное движение и пропустить четырехосную машину.
И как вы думаете, чем заняты солдаты?
А заняты они тем, что выносят мебель из ошеверовской квартиры. Шкаф, диван и, сами понимаете, холодильник. Все происходит быстро, четко, с озабоченным солдатским пыхтением, перестуком подкованных сапог по лестничным пролетам, подхлестываемым командами невзрачного, маленького, кривоногого майора, который поминутно снимал фуражку, обмахивался ею и вытирал шею платком. «Заноси! — вскрикивал майор. — Живей! Подхватывай! Осторожней!» А в перерывах между командами он еще успевал улыбнуться Зине, которая стояла тут же, потупив взор и прикрыв одной коленкой другую. И каждый раз, взглядывая на нее, майор словно бы набирался убежденности в правоте совершаемого. А вокруг из окон смотрели соседи и откровенно наслаждались бесплатным представлением.
Ошеверов не успел и рта раскрыть, как все приданое Зины исчезло в необъятном чреве машины. Мотор взревел с еще большей силой, солдаты на ходу попрыгали в кузов, последним втащили майора, Зина сиганула в кабину с чемоданом, из которого свисали, простите, тесемки от лифчика. Последний раз из-под задравшейся юбчонки призывно мелькнуло ее белое бедро, в лицо Ошеверову ударила жаркая волна отработанных газов, он отшатнулся, солдат на перекрестке поднял флажок, машина с ревом рванулась со двора, не замедляя скорости, свернула на проспект имени Кирова и...
И все.
Побродил Ошеверов по комнате — все разбросано, все валяется, ящики раскрыты и перерыты, как после добросовестного обыска, и нет нигде ни милочки, ни, сами понимаете, записочки. Ничего ему не оставалось, как открыть принесенную бутылку шампанского, сесть в кресло и посмотреть программу «Время». И не успели дикторы поведать о трудовых успехах хлеборобов Кубани и шахтеров Кузбасса, металлургов Запорожья и нефтяников Заполярья, как бутылка была пуста, и опять ему ничего не оставалось, как отправиться на кухню, где в укромном уголке стояла неприкосновенная «Столичная». И пока шел, мысленно видел ее — чуть запыленную, с нетронутой алюминиевой нашлепкой, с надорванной, перемазанной клеем красной этикеткой... Но, к великому его сожалению, бутылки на месте не оказалось. То ли Зина в последний момент успела сунуть ее в свой чемодан, то ли солдаты прихватили, поощрив себя за исполнительность. Как бы там ни было, это вроде бы невинное обстоятельство огорчило Ошеверова больше всего.
А ровно через две недели под командованием того же кривоногого майора, находившегося с Зиной в невыясненных отношениях, приехала знакомая уже военная машина под брезентовым верхом, и те же солдаты внесли на пятый этаж шкаф, диван и холодильник. Правда, диван, как потом уже с болью прозрения заметил Ошеверов, был не столь упруг, не столь. Впрочем, не исключено, что это ему лини, показалось. Обида у Зины прошла, она ступила на порог со светлой улыбкой и была несколько удивлена тем, что Ошеверов не сразу бросился в ее объятия, а спустя минут пятнадцать — двадцать. И лишь на следующий день он осмелился спросить, где же она была. Зина ответила отрешенной улыбкой, с которой обычно вспоминают отпуск у моря, счастливую юность, недавний грех, который не вызывает ни раскаяния, ни сожаления. Илья не стал повторять свой вопрос, чтобы не услышать то, о чем подумал и сам.
Все это и рассказал Ошеверов своему другу Шихину на полутемной террасе под шум дождя и гул поздних поездов западного направления. Они уносились в манящую даль, где, конечно же, живут иначе, нам так никогда не жить, и погода там хорошая, моря синие да теплые, а магазины переполнены всякой снедью, а шмотье такое, что хоть за голову хватайся да завывай от безнадежности. Но когда утром Шихин стоял на платформе, ожидая электричку, эти же поезда проносились обратно в Москву — у окон он видел сонных, нечесаных людей в мятых пижамах, на лицах у них были пустота и равнодушие. Побывали, посмотрели, вкусили. И понимал Шихин, что ничего они там не нашли, ничего не открылось им такого, что сделало бы их жизнь взволнованно-прекрасной. А потом уже на Белорусском вокзале он видел, как свекольные от натуги дяди тащили необъятные чемоданы к стоянке такси, покрикивали на отстающих теть, тоже постанывающих от тяжести, как и те и другие матерились вполголоса уже по-нашему, по- отечественному, и не завидовал им Шихин, честно говорю, не завидовал.
— Единственно, чем отличался ее седьмой отъезд от всех предыдущих, — закончил Ошеверов свой печальный рассказ, — так это тем, что солдаты прихватили еще и мою раскладушку. Спать пришлось на зимнем пальто и с рюкзаком под головой. Надеюсь, вы найдете мне что-нибудь не столь суровое?
— Найдем, — заверила его Валя. — Заканчивайте. Стол уберем утром. Пора спать.
— Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит, — проговорил Ошеверов как-то уж слишком искренне.
— Неужели просит? — уточнил Шихин.
— Вот сейчас только понял — пора принимать решения. Спокойные. Твердые. Окончательные. Хватит, как безголовому петуху носиться по двору, хлопать крыльями и заливать все собственной кровью. А до сих пор, похоже, происходило именно это.
— Послушай, а Зина...
— Зина, она и есть Зина! Хлопочет, мечется, руки заламывает, каждый день к следователю шастает — сына ее посадить собираются.
— За что? — ужаснулась Валя.
— А! В химчистку забрался. Ну ладно бы в банк, а то на старое барахло позарился, дурака кусок! Вот я и вкалываю — зарабатываю на взятку для следователя. Сейчас от него все зависит... Как истолковать, какую статью применить, какие смягчающие, отягчающие обстоятельства изыскать. Ну, и так далее.
— Возьмет? — спросил Шихин.
— Зина уверена, что возьмет. Посмотрит на него и так и этак, из-под той брови, из-под этой... Умеет... Не будем. Спать, ребята. Пора спать.
Ошеверов протянул руку, набрал полную ладонь дождевой воды, плеснул себе в лицо и... И перед Шихиным сидел прежний Ошеверов, разве что чуть более усталый.
Они посидели еще с часок, посудачили о том о сем, обменялись незначащими словами, вообще-то слова были полны важного для них смысла, но нам это неинтересно, оставим их, тем более что они действительно вскоре отправились спать.
И никто, кроме Шамана, не заметил, что, пересекшись у кирпичной трубы, в саду, недалеко от дуба, светились уже четыре линии, исходившие из пространства ночного неба.
А стреляться нужно на рассвете.
И грохнут два выстрела в предутреннем тумане.
Взлетят вороны над мусорными ящиками, залают беспородные одинцовские собаки и, взвизгнув, сорвется с места и уйдет в темноту звенигородских лесов первая электричка.
Кровь? Не обязательно. Но лучше с кровью. Все настоящее, все искреннее и дельное дается с кровью. Так было всегда и, наверное, останется во веки веков. Никакие самые заботливые общественные сломы не отменили этого закона, хотя крови пустили столько, что до сих пор бродим в ней по колено. Крови требуется все больше, чтобы чего-нибудь добиться, доказать, выпросить, теперь уже твоей собственной крови.
И крик в тумане.
И хриплый лай ворон.
И ржавое ружье, и старые патроны с отсыревшими капсюлями, и спор, который должен окончиться словами: «Или тебе ходить по земле, или мне!» Страх, растерянность, затравленность: «Зачем же вот так?! Ведь мы можем поговорить!»
— О чем говорить, если ты сволочь!
— Я сволочь?!
— Ты! Стреляться будешь?
— Дай мне по лицу, может, успокоишься...
