— Митя, — предостерегающе сказала Валя, которая, казалось, не слушала их разговора, думая о чем-то своем. Она считала себя человеком более чутким и бдительным, нежели Митька, и была права, в этом она была права. — Митя, — повторила Валя врастяжку, все так же неотрывно глядя в сад.
— Что?
— Заткнись.
— А я что? Я ведь ничего, Илья, правда? Я ведь ничего такого не сказал, что бы не понравилось Шаману, ежам в саду, вон тому дубу... Илья, я ведь ничего такого не болтанул, за что меня можно к стенке? А?
— Как подойти, Митя, как подойти... — Ошеверов не принял куражливого настроения Шихина.
А того охватила какая-то внезапная шалость — назло неведомым силам, столпившимся вокруг в угрожающем хороводе, Шихину хотелось говорить непочтительные глупости, хвалить все подряд, покатываться от счастливого хохота и восхищаться, всплескивать руками, изумленно цокать языком, хлопать в ладоши, кричать «бис» и «браво», приседать и вертеться на одной ноге, чтобы все видели, насколько он предан, как далек от всего дерзкого и своенравного, какие ответственные посты ему можно поручить, ему даже передовую статью не грех заказать о непревзойденных достижениях промышленности, о подъеме сельского хозяйства, о привлекательности наших людей, идей, чертей...
Оборвем внутренний монолог Шихина, пока он не добрался до чего-то уж совершенно непозволительного, пока не пришел к мыслям, попросту опасным и для него самого, и для Автора. Тем более что врожденное шихинское легкомыслие опять дало себя знать. После третьей стопки темный сад уже не внушал ему опаски, поздняя электричка пронеслась без ощутимой угрозы, а шорох в деревьях был просто шорохом, а не чьим-то подкрадыванием, подглядыванием, подслушиванием. И к пролетевшему самолету он отнесся без всякой подозрительности, несмотря на то, что тот мигал откровенно красным фонарем. Что касается зловещего предупреждения Ошеверова, то оно казалось далеким и несерьезным. Конечно же, Илья чего-то недопонял и нес чушь от усталости и желания потешить хозяина чем-то забористым. С кем не бывает, все мы горазды потрепаться и нагнать страху друг на друга. Только тем и занимаемся, а называем это напряженной духовной жизнью. Бог с ним, с Ошеверовым, с его прозрениями и подозрениями. В мире есть нечто куда более важное — в мире есть недопитая бутылка водки, где граненые стопки и но картофелине на брата. И предлагай тост, какой только душа твоя пожелает.
Да и дело-то прошлое.
Все позади, ребята, все позади.
Мало ли чего было, мало ли чего еще будет... в прошлом. Или скажем трезвее — мало ли чего еще вынырнет из пучины лет и ужаснет размякших и раздобревших современников, о... — Будем живы! — сказал Шихин, поднимая стопку.
Почувствовав перемену в настроении Шихина, Ошеверов тоже повеселел, что-то отпустило в душе, ушло чувство вины за плохую весть, и он, смеясь и плача, рассказал о седьмом отъезде своей жены Зины. Поскольку седьмой ее отъезд ничем не отличался от предыдущих шести, мы можем рассказать о нем вкратце, не касаясь причин и подробностей. Кстати, и Прутайсов в свое время настоятельно советовал Шихину за бутылкой водки говорить о бабах — это интересно и безопасно, а кроме того, подчеркнет наши мужские достоинства. Так воспользуемся же советом человека, знающего толк в этих делах и настроенного к нам не самым худшим образом.
Зина была из тех женщин, которые, раз убедившись в собственной неотразимости, несут это святое чувство через всю жизнь. И никакие годы и невзгоды не могут лишить их этой уверенности. Действительно, был у нее период, когда она, взволнованная первым ощущением дозволенности и весны, все происходящее на белом свете воспринимала как бесконечные но разнообразию ухаживания за нею, за Зиною. Стоило на улице спросить у нее, как пройти к кинотеатру, она мгновенно заливалась краской, будто ее уже щупали в темноте этого кинотеатра, а если в очереди к ней подходил мужчина и спрашивал, не вы ли, девушка, последняя, она готова была влепить ему пощечину за бесстыдные намеки средь бела дня. В тот недолгий период Зина в самом деле выглядела, как бы это поприличней выразиться... весьма соблазнительно. Светлые волосы, несколько крупноватое лицо, а в глазах — искорки тайны, заключающейся в том, что к жизненным утехам она относится не просто благосклонно, а с явным нетерпением. Мы можем замечать или не замечать искорки, можем содрогаться от таящегося в них смысла или быть к ним равнодушными. Это неважно. Зину понимали с первого взгляда. От нее исходило нечто, действующее на подсознание. А все эти глазки-волосики, хиханьки-хаханьки... Большинство в упор ничего не видит, а худо-бедно род людской продолжает.
Не приходится удивляться тому, что когда на жизненном пути Зины оказался Илья Ошеверов, толстый, рыжий, разведенный и потому постоянно пребывающий в приподнятом настроении, ее мальчику к тому времени шел десятый год. Да-да-да! И не задавайте, ребята, лишних вопросов. Парнишка уже все понимал, рос смышленым, правда, со своеобразным уклоном — там украл, там продал, там только пытался сделать либо то, либо другое. Такой вот странный сынок оказался у Зины. Ни к чему серьезному это пока не приводило, все по мелочам — карточка в милиции, учет на всякий случай, дружинники иногда по вечерам захаживали и всем отрядом, и порознь. Трудно сказать, привлекала ли их обязанность следить за трудным подростком или же неосознанное влечение к его непутевой мамаше. Зина смотрела на дружинников с такой томной задумчивостью, что стражи порядка замирали в сладком ожидании, уверенные, что в эту минуту она выбирает кого-то из них. И были очень близки к истине, истина находилась от них на расстоянии вытянутой руки. Они преодолевали это расстояние, протягивали руки, и никто по их блудливым рукам не бил. Ну что ж, дежурства бывали изнурительны, а порой и опасны, поэтому Автор не находит в себе силы осудить их за столь невинное злоупотребление обязанностями. Кто в наше время ими не злоупотребляет! К тому же здесь была и польза — за чреватым подростком дружинники следили с удвоенным вниманием, а если бы не следили и не знали, где в данный момент находится предмет их общественных забот, разве могли бы безнаказанно посещать его мамашу? А так посещали, потому знали — в данный момент объект задержан и дает важные показания.
Однако же как ошарашивающе быстро идет время!
Как быстро оно уходит, и ладно бы в добрые руки, хорошему человеку, красивой и щедрой женщине, нет же! В холодное космическое пространство уносится безвозвратно наше время, в черных дырах исчезает, в чьих-то там сундуках оседает. Вот и получилось, что к моменту нашего повествования называли Зину красивой далеко не все, некоторые вообще могли пройти мимо и не заметить ее. Низкий голос, ранее тревожащий обещанием, сделался слегка осипшим, а шаловливые огоньки, которые едва ли десять лет беспутно плясали в ее глазах, теперь как бы соединились и стали излучать спокойный ровный свет определенного значения. В манерах у Зины появилась пикантная вульгарика, которая не столько коробила, сколько влекла, суля наслаждения хоть и грубые, но долгие и неожиданные. Так что к моменту знакомства с Ошеверовым Зина была женщиной скорее опасной, нежели красивой. А Илья по простоте душевной эти два понятия спутал. Впрочем, вполне возможно, он сделал это сознательно. И потом, нужно было очень много всего сохранить в себе со времен безрассудно юных, чтобы увидеть в этой полноватой медлительной женщине прежнюю Зину, при виде которой содрогался весь двенадцатый квартал Шинного завода. Илья сохранил и увидел. И его можно понять. Мы часто жертвуем нашими добродетелями, если есть уважительная причина, причем охотнее всего ссылаемся на собственную простоватость. И лукавим, ребята, лукавим. Ведь все заранее предвидели, все знали, но уж очень хотелось. Так бывает.
Размолвки, ночные встречи, судорожные телефонные звонки, обвинения в измене... Это все Ошеверов, не мог он вот так просто и толково утрясти свои отношения с Зиной. Но в конце концов утряс, хотя к тому времени уже брали его сомнения, уже что-то скулило в нем, стонало и маялось. Вскоре и обнаружилась эта милая манера Зины ссориться. Ну как мы все ссоримся с женами или еще там с кем... Очень просто. Замолкаем на неделю-вторую, молчим упорно, непримиримо, оскорбленно. Действует. Можно к маме уехать. Зина, к примеру, могла пожаловаться первому мужу, тот бы позволил ей покочевать, могла бы пожаловаться третьему любовнику, десятому воздыхателю, какому-то там поклоннику и везде нашла бы понимание, стол и кров. Никто ей не возбранял написать жалобу но месту ошеверовской работы — мы все к этому прибегаем. И помогает. Вон Васька-стукач анонимку на свою бабу накатал, и кому — жене любовника. Правда, ничего, кроме срама, не получил, но способ запантентовал.
А Зина... О Зина...
