открылось ему в Митькиной физиономии, он ничего не добавил.
— Не притворяйся, — сказал Аристарх. — Ты знаешь о нем больше. Все. Я пойду. Мне пора. Нужно поговорить с Рогозиным.
— Вы договорились о встрече?
— Нет, но он скоро будет у газетного киоска на улице «Правды».
— Откуда ты знаешь? — я пошел на явное нарушение допустимого.
— Понятия не имею, — улыбнулся Аристарх. — Откуда-то знаю... Пока. Как говорит Юрий Иванович, до скорой встречи.
Когда он ушел, я нашел лупу, взял фотографию. Долго рассматривал себя, вспоминал тот день, когда всем было так хорошо от вина, от сознания, что вокруг друзья, от уверенности, что так будет всегда. Потом навел лупу на Митьку. Тогда волос у него на голове было побольше, да и усов он еще не носил, все никак не мог решиться. Митька сидит на перилах открытой террасы, в подкатанных штанах, болтает в воздухе босыми ногами, на лице беззаботная улыбка. Что здесь мог увидеть Аристарх, что его насторожило? Если у этих людей нет ничего общего, значит, их связывал сам хозяин? Сколько же лиц должно быть у Митьки, если столь разные люди съехались к нему? Да, они могли посмеиваться над ним, над его неказистой избенкой, незадачливой судьбой, Адуев обнаглел даже до того, что положил на Валю свой немигающий взгляд, кто-то анонимку настрочил, Васька-стукач вообще постоянно зарабатывал на нем свои полставки — если его отчеты принимали, заказывали новые, значит, действительно у Шихина было не все в порядке с техникой безопасности...
Что же получается, друзья тешились его простоватостью? Или же он собирал в свой загон этих диковинных существ и забавлялся, наблюдая за их кривляньями и прыжками? А его неподдельный интерес к каждому убеждал их, что они действительно что-то собой являют, может быть, каждый рядом с Шихиным чувствовал себя самобытным и значительным... Сказать, что все гости любили Шихина, его жену, дочь этого сказать, конечно, нельзя. Отнюдь не заблуждаясь на этот счет, он вполне удовлетворялся тем, что ему перепадало. Признание невеселое, оно даже унижает нашего героя, но посмотрим правде в глаза: а разве все мы получаем от дружбы только высокое и чистое? Разве наши друзья — все сплошь пример преданности? Торгуют нами, торгуют. И недорого берут. Продают за одну только возможность продать — для забавы, для потехи. В этом смысле их можно назвать бескорыстными. А что касается шихинских друзей, то рядом с Митькой каждый из них чувствовал себя тем, кем только желал.
Ты первая красавица? Очень хорошо. Поздравляю тебя и искренне тобою восхищаюсь.
Ты мыслитель, воин и покоритель дамских сердец? Мастер по вынужденным посадкам в районах Крайнего Севера? Рад за тебя! Мягкой тебе посадки и радостного всплытия. С интересом жду возможности прочесть жизнеописание твоей жизни.
Тебе изменила жена, предавшись любовным ласкам с начальником прямо на его служебном столе? Какой ужас! От всей души сочувствую и гневаюсь вместе с тобой. Действительно, тебе ничего не оставалось, как написать анонимку...
И так далее.
Когда Шихин уехал, многие ощутили неудобство. Что-то ушло. Поубавилось уверенности в себе, в правильности своих слов и поступков. Ведь все мы ждем одобрения наших действий, подтверждения надежд на ту или иную роль в мире, ждем, чтоб кто-то похлопал нас по плечу и сказал нечто поощрительное. Это вовсе не значит, что без этого мы не сможем обойтись, прекрасно обходимся, но душа-то жаждет, жаждет участия и понимания.
Вот накатила однажды на Ивана Адуева блажь — решил он подыскать себе место для памятника, а в том, что памятник ему обязательно поставят, может быть, даже при жизни, Адуев нисколько не сомневался. Походил он в раздумье по городу, на том углу постоял, к тому скверу примерился, как-то ночью взобрался даже на пустующий несколько десятилетий Постамент Екатерины, да-да! Залез Адуев, вскарабкался на гранитный цилиндр, украшенный каменной резьбой, постоял наверху, ощущая холод и зной веков. Ветер истории трепал небогатые его волосенки за ушами, милиционер уже свистел, сзывая полуночных свидетелей, а Адуев все не мог слезть, уж больно место ему понравилось. Рядом исторический музей, горный институт, вниз уходит проспект имени Карла Маркса тут же прекрасное здание художественного музея, занятое железнодорожной конторой, дальше танк времен войны в честь смелого генерала Пушкина. Но... Ничего не получилось. Не успел Иван документы оформить. Сейчас на императорском Постаменте стоит Михаил Васильевич Ломоносов.
А кто помогал Адуеву забраться, примериться, осмотреться?
Митька Шихин помогал.
Месяц Иван пил беспробудно, когда увидел Михаила Васильевича на царском граните. А потом опять пошел по городу место подбирать. Тянуло его в уголки ухоженные, обжитые и опять же связанные с его жизнью-деятельностью. Тут вино покупал, там в общественный туалет забегал, здесь мысли высказывал, а мыслей у него одно время было просто видимо-невидимо. И нашел — на Набережной, рядом с улицей Ленина, как-то сам по себе образовался уютный скверик с клумбой. Клумба была сплошь засажена алыми, обжигающими взгляд цветами, которые безудержно цвели до глубокой осени. В центре клумбы Адуев и решил поставить себе памятник, высеченный из северного гранита, — с Кольским полуостровом у него были давние связи.
Как быть дальше? С кем обсудить, с кем поделиться счастливо найденным местечком? Адуев, не колеблясь, идет к Шихину. Что делает Митька? Хохочет? Катается по полу, не в силах устоять на ногах? Шутит и куражится? Ничуть. Шихин внимательно выслушал Адуева и сказал:
— Подожди. Сейчас оденусь и пойдем посмотрим.
И они идут, смотрят, прикидывают высоту постамента, Митька соглашается, что серый карельский гранит будет очень кстати. Потом обсуждают материал для адуевской фигуры — мрамор, бронза, обсудили даже возможность исполнить Ивана Адуева из раскрашенного фарфора. Но эту идею отвергли — в фарфоровом обличье Адуев выглядел бы чистым чайником. Да и хулиганы могли нос отколоть, ухо, глаз выбить. Остановились на бронзе как наиболее долговечном материале. И землетрясение не страшно, и во время уличных беспорядков, если таковые случатся, бюст, упав на плиты Набережной, не расколется, его снова можно будет водрузить на прежнее место. Одно время Адуев прикидывал — не высечь ли его фигуру на коне. Шихин возражал. И дорого, и несовременно. Иван согласился, но не без колебаний. Утешился тем, что будет изваян во весь рост, установят его лицом к городу, которому отдал столько лет неустанных хождений по улицам, а за спиной чтобы простиралась могучая полноводная река, и чтобы шли по ней баржи и пароходы, и приветствовали бы Адуева мощными гудками. Но главное, о чем тревожился Иван, чтоб по лицу его, по глазам потомки могли определить — стоит воин, мыслитель, провидец, чтоб у потомков обязательно возникало такое впечатление, будто на лице сверкают капли морской воды, будто до сих пор, спустя века и тысячелетия, обдувается оно, адуевское лицо, северными ветрами, обжигается безжалостным солнцем.
Но случилось самое страшное — и на этом месте во весь рост поставили Тараса Шевченко. Иван Адуев, запыхавшийся, пьяный и потерянный, прибежал к Шихину допытываться, не выдал ли тот тайну, не рассказал ли городским властям про облюбованную клумбу.
А Костя Монастырский, открывший новый экономический закон! Куда ему с законом-то? К непосредственному начальнику? Нельзя. Или украдет, или анонимку напишет, дескать, обнаружил крамольника и вольнодумца. И посадят. А что, запросто могут посадить. Им же неважно — хорош ли закон, плох ли, верен ли... Уж коли что-то отрицает, значит, вредный. И Костя идет к Митьке Шихину. Что делает Шихин? Хохочет на всю редакцию, бегает но кабинетам, оповещает, что к нему чайник пришел? Ничуть. Он отодвигает в сторону редакционные бумаги, выпроваживает из кабинета Игонину и Моросилову и внимательно слушает Монастырского. Задает вопросы, сомневается, переспрашивает.
— Представляешь?! — Костя наотмашь рассекает воздух прямой и такой тонкой ладонью, что с ребра она почти не видна. Когда рядом Монастырский, в воздухе постоянно стоит опасный свист, все время хочется пригнуться — не то плеть свистит, не то сабля прошла рядом, не то вражья пуля. — Представляешь?! В магазине восемь торговых мест и четыре кассы. Если поступившую колбасу разбросать на восемь прилавков и пустить в дело все кассы, ее можно продать за полчаса. Усек? Полчаса. Остальные восемь часов магазин пуст — ни товара, ни покупателей. Что директор? Директор находит решение, отмеченное высокой государственной мудростью, принимает решение политически зрелое, идеологически
