обкусанные рыжеватые усы. И застонал.
Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул со спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.
– Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, – начал Ксенофонтов.
– Согласен, – покорно кивнул Зайцев. – Я готов внимательно тебя слушать.
– К этому ты должен быть готов постоянно, в любой час дня и ночи.
– Согласен.
– Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух – убийца.
– И я исходил из того же!
– А говоришь, что готов слушать, – укоризненно сказал Ксенофонтов. – Не понимаю твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. – Ксенофонтов пожевал рыбий плавник и пригубил стакан с пивом.
– Виноват.
О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй – не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление в тот вечер, он еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца в глубине души, возможно, даже жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник – Песецкий.
– Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.
– Заметь, – Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, – ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.
– Дальше! – бросил Зайцев нетерпеливо.
– А дальше я задаю проверочный вопрос – как они относятся к убитой? И здесь их ответы должны отличаться. Пусть в полутонах, еле уловимо, но они не могут быть одинаковыми.
– Почему?
– Потому что шофер и слесарь не могут к ней относиться одинаково. Для оговоренного – Козулина такая же жертва, как и он сам, причем жертва того же человека. И он невольно, сам того не замечая, будет искать в ней, в ее характере, поступках нечто оправдывающее, извиняющее. Убийца – наоборот, ищет в ней плохое, отрицательное, то, что уменьшает его вину. Дескать, если уж она такая дрянь, то его можно понять. Ведь он еще не отпущен на свободу, он еще не доказал тебе свою невиновность. И поэтому стремится заранее преуменьшить тяжесть своего преступления.
– В общем-то допустимо, – медленно, с сомнением проговорил Зайцев.
Что значит допустимо?! – возмутился Ксенофонтов. – Расхождения в показаниях могут оказаться большими или малыми, заметными тебе или заметными мне, но они обязательно будут. И суть расхождений жестко определена: убийца женщину осуждает, невиновный ее оправдывает.
– Ладно-ладно, не суетись. А что тебе дал вопрос о ноже?
– Давай разберемся с ножом. Он лежал на подоконнике. Им не пользовались во время застолья, не было надобности – стол накрыт на троих, все обеспечены приборами. Поэтому убийца, который схватил нож и нанес им удар, а потом удрал с этим ножом, неизбежно знает о нем больше. И действительно, слесарь сказал, что нож самодельный, а шофер смог вспомнить только размер. Слесарь знал, что ручка пластмассовая, на заклепках, а шофер сказал лишь, что блестящая. То есть знания о ноже у слесаря и шофера при всей схожести резко отличаются качественно. Качественно, Зайцев! А характер различий полностью совпадает с расхождениями в ответах на другие вопросы. Преступление оставило следы, иначе не бывает.
– Какие следы?
В душе. Преступник даже допустить не мог, что эти следы читаемы. Он не учел, что этим делом могу заняться я, это его и погубило. – Ксенофонтов солидно покашлял в кулак, но, не выдержав значительной гримасы, рассмеялся. – Вот так, старик! – Подняв рыбий бочок, он долго рассматривал на свет его тонкие, как изогнутые иголки, ребрышки. Потом, склонившись над столом, тщательно перебрал рыбью шелуху, надеясь найти в ней что-нибудь съедобное. Но нет, ничего не нашел и с огорчением отодвинул сухой ворох из чешуи, плавников, жабр.
– Ксенофонтов! – торжественно сказал Зайцев. – Мы с прокурором обязательно напишем письмо твоему редактору, чтобы он поощрил тебя если не месячной зарплатой, то хотя бы устной благодарностью при всем коллективе.
– Спасибо! – с чувством произнес Ксенофонтов. – А я напишу о тебе не менее ста строк. Все-таки ты быстро и грамотно распутал это преступление и не дал свершиться несправедливости. Только вот смотрю на тебя и думаю…
– Ну? – настороженно спросил Зайцев. – Что ты думаешь на этот раз?
– Уж коли я вызвал твой восторг, почему бы тебе не сбегать вон в тот гастроном? Бутылочку пивка, а? У меня сегодня был Апыхтин… – Ксенофонтов вынул из внутреннего кармана плоский сверток. Развернув его, он показал Зайцеву сушеную тарань размером с детскую ладошку.
– И ты молчишь?! – возмущенно воскликнул следователь уже в прихожей. – Да за это судить надо!
ТОЧКА С ЗАПЯТОЙ
Странная эта история началась с того, что в кабинете следователя Зайцева появилась пожилая женщина с хозяйственной сумкой и раскрытым зонтиком.
– Ну и дождь, – сказала она вместо приветствия и, поставив зонтик в угол, прошла к столу, оставляя на полу мокрые рубчатые следы.
– Слушаю вас, – сказал Зайцев, хмуро глядя на женщину.
Частые капли стучали по жестяному карнизу окна, и этот дробный печальный звук будил в душе следователя что-то тревожное и далекое от ежедневных обязанностей. Ему припомнилось, как очень давно, лет пять назад, он вот так же слушал звон капель о жестяной карниз, но тогда рядом с ним стояла девушка. Она смотрела на дождь невидяще и нетерпеливо. Девушка ждала от Зайцева красивых и решительных действий. И, не дождавшись, ушла. Ни он, ни она не знали тогда, что решительные поступки почти никогда не выглядят красиво, а красивые – чаще всего оказываются смиренными и жертвенными. И привлекательными они кажутся лишь со стороны, для тех, кто ничем не рискует, ничем не жертвует.
– Не знаю, правильно ли я пришла, – сказала женщина, – но уж коли я здесь…
– Пройдите, пожалуйста, в канцелярию. Там все объяснят. Направо по коридору, в конец, – суховато проговорил Зайцев.
Капли сбивали с ветвей желтые листья, и они, кружась, тяжело летели вниз и падали в лужи с безнадежными шлепками. И было в этом что-то настолько близкое душе следователя, что он боялся отвлечься на секунду, чтобы продлить в себе эту счастливую встревоженность.
– Никуда я не пойду, – сказала женщина и для верности поплотнее установила на полу свою сумку, села сама. – Вы же сказали, что слушаете… Вот и слушайте. Сосед у меня помер.
– Давно? – рассеянно спросил Зайцев.
– Да уж месяц.
– Наверно, хороший человек был?
– Всякое случалось… Не ангел божий, но и не пройдоха.
– Что же с ним случилось? – спросил следователь с тайной надеждой, что сейчас все выяснится, женщина уйдет, а он дальше сможет стоять у окна и без помех смотреть, как подбитыми птицами падают на
