– Ну что же, – Зайцев взял со стола анонимку. – Было бы указание.
– Попытайся, – сказал прокурор и посмотрел на залитое дождем окно. – Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?
Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались туго. Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением – теперь он мог отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.
– Тяжело? – спросил Зайцев, присаживаясь.
– Осень, старик, – вздохнул Ксенофонтов. – Ты любишь осень?
– Нет, мне нравится, когда сухо, тепло и ясно.
– Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру… Даже не знаю, в чем дело… Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.
– Стареешь. Ты сдал свои двести строк?
– Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?
– Все сходится, старик… «Скорая помощь», время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход. Все! Но! Никаких концов.
– Так не бывает. Следы всегда остаются, – назидательно произнес Ксенофонтов, привычно захватывая губой подвернувшийся ус.
Знаю, об этом во всех учебниках написано. Да только эти следы унюхать надо. Есть три места, где могут быть заинтересованы в смерти Кострова. Первое – квартира. Тетя со своим семейством расширила жизненное пространство. Но она же и кашу заварила. Подозревать ее нет смысла. В анонимке упомянута дочь, которая якобы мечтает завладеть машиной старика. Дочь тоже отпадает – она ищет какие-то ископаемые не то в Индии, не то на Цейлоне. Для нее эта машина… Анонимщик явно на свой аршин мерил. Остается работа, геологическое управление. Они там составляют сводки ископаемых области – щебень, песок, каменные карьеры. Обеспечивают строительную промышленность. Костров был начальником отдела. Я насчитал человек десять, которые надеются занять его место.
– А какая там атмосфера?
– Сонная. Но как раз в таких болотах и зреют самые сильные страсти человеческие – ненависть, злость, зависть. Когда работа горячая, на все это ни времени не остается, ни сил.
– Верно, – кивнул головой Ксенофонтов. – По себе знаю. Возвращаешься с работы – ни любви в тебе, ни ненависти. Покажи-ка мне эту анонимку, что она из себя являет.
Взяв бумажку, он долго рассматривал ее, вчитывался в текст, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, а когда наконец взглянул на Зайцева, в его глазах сверкали дьявольские огоньки.
– Старик! – торжественно произнес Ксенофонтов. – Я знаю этого человека!
– Да ну?! Кто же он? Фамилия, имя, отчество? Чем занимается? Домашний адрес? – Зайцев приготовился записывать.
– Не надо! Общаешься, понимаешь, с худшими представителями рода человеческого, вот и понабрался манер… Следить за собой надо, старик. Я говорю о другом. Я знаю, чем он дышит, чем живет, система его ценностей мне понятна. Даже возраст могу назвать – около пятидесяти. Плюс-минус два года.
Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже с каким-то пренебрежением он говорил о самом себе. Но сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.
– Ну, прости великодушно, – растерялся Зайцев.
– Не надо! – Ксенофонтов досадливо махнул рукой. – Не надо лишних слов. Ты можешь установить, на какой машинке напечатана эта белиберда?
– Уже установил. Машинка стоит в геологическом управлении. В общей комнате. И там все умеют печатать.
– Сомневаюсь. Колотить пальцами по клавишам – это еще не значит уметь печатать. Принеси мне образцы писаний всех, кто пользуется машинкой, и я определю автора анонимки.
– Слушай, это уже ход! – воскликнул Зайцев.
– Есть кое-что понадежнее. Хочешь, опишу преступника?
– Издеваешься?
Спорим? Если опишу тебе убийцу так подробно, что ты узнаешь его из десятка претендентов на должность Кострова, то… месяц будешь угощать меня пивом. В любое время дня и ночи. Договорились? К примеру, я звоню тебе на рассвете, часа в три, и говорю… Зайцев, говорю, смотался бы ты за пивком, больно пивка хочется. А ты отвечаешь – сей момент. Согласен?
– А если не сможешь? Или ошибешься? Месяц будешь доставлять мне молоко!
– Хитер! – рассмеялся Ксенофонтов. – С молоком нынче тяжело. Но я согласен. Только никаких доказательств я тебе не дам, слаб я по этой части. Моя задача описать убийцу. Договорились?
– Поехали! – Зайцев поудобней уселся в кресле.
– Значит, так, – Ксенофонтов помолчал, подошел к залитому дождем окну, выглянул на улицу. – Значит, так… Анонимка написана с соблюдением всех правил машинописи. Ни одного отклонения я не обнаружил. Обращаю твое внимание на общий вид письма – все буквы одинаковой насыщенности. Нет бледных, сильных, жирных… такое удается не каждой машинистке. Далее… Оставленные поля – три сантиметра.
– Ну и что?
– Грамотные поля, Зайцев. А обращение! Ты посмотри, как он начинает… «Слушай ты, старый хмырь!» Сколько интервалов от обращения до текста? Шесть. А между строчками? Четыре. На подобные изыски способен один из тысячи.
– Значит, печатала машинистка?
Вряд ли. Машинисткам некогда обращать внимание на эти мелочи. Им платят за страницы. Дальше, Зайцев, идем дальше. Смотри – ни одна из десяти строк не залезла на край листа! Или же закончилось слово, или же своевременно поставлен знак переноса. Вон лежит ворох наших редакционных рукописей – посмотри, что там творится! Кошкин дом. Идем дальше! Вперед за мной в зловещие тайны анонимки! Я тебя, Зайцев, сейчас заведу в такие дебри, что волосы станут дыбом. Но ты не бойся, я же тебя выведу на солнечную опушку. Видишь, сколько сантиметров оставлено выше текста?
– Сколько? – Зайцев был сбит с толку открывшимися перед ним бесконечными познаниями Ксенофонтова.
– Когда письмо начинается с обращения, текст к верхнему краю листа прижимать нельзя. Некрасиво получается. Грубо и бездарно. А здесь оставлено не менее семи сантиметров – опять уличающая грамотность. Скажу больше – в каждой детали письма просматриваются даже некоторые представления об эстетике. В машинках, которыми пользуется каждый желающий, часто забит шрифт, поскольку некому выковыривать грязь из букв. Здесь все буквы чистые. Любопытства ради поинтересуйся – кто чистит шрифт в машинке геологической конторы? Мое предсказание таково – чистит убийца. Другие этого даже не замечают, а его аристократической натуре противно печатать грязным шрифтом. Смотри! – Ксенофонтов взял со своего стола страницу какой-то статьи и положил перед Зайцевым. – Буква «е» – сплошная клякса, букву «н» невозможно отличить от буквы «и»! А «ф»! Это чудовище!
– Что же он, круглый дурак, чтобы оставлять следы?
– Он не может иначе. Это в крови, Зайцев.
Как, например, почерк, походка, привязанность к тому или иному сорту пива. Ему кажется, что соблюдение всех требований обезличивает текст. Здесь он ошибается. Он себя недооценивает, не представляет, как редко можно встретить грамотный машинописный текст.
