– Я уничтожаю улики, – сказала Ира. – Может быть обыск. Вас и меня могут задержать.
– Но почему? – удивился Рабин.
– Кто-то может донести, среди этих ребят могут быть дети родителей, которые не так истолкуют наши действия…
– Да ты с ума сошла, – улыбнулся Лева. – Кого ты подозреваешь?
– Неважно! – закричала Ира. – Неважно, кого я подозреваю. Откуда я знаю, что это за ребята! Откуда я знаю, где работают их родители! Вы заставили их… ты заставил их! – крикнула она на Леву. – Ты заставил их обсуждать то, что нельзя обсуждать. Об этом нельзя говорить… вот так. Ты хоть понимаешь, чем это может для них для всех кончиться?
– Ира… – сказал Лева как можно более терпеливо. – Ты не волнуйся. Ты подумай. Если мы никому не будем верить, значит, вообще ничего нельзя говорить. Ни о чем. Если никому нельзя доверять, все, что мы делаем, это бред. Все, что мы делаем, построено на доверии. Ты хоть это понимаешь?
– Есть грань, за которую нельзя переходить! – снова крикнула Ира. – Вы, мальчишки, вы же ничего не знаете, ничего не понимаете. Есть люди, у которых есть вполне конкретное поручение от КГБ. И в нашем институте, и в этом есть такие люди. Они могли и там быть…
– Чушь, – сказал Рабин. – Ты бы никогда так не поступила, если бы не подозревала кого-то конкретно. Ты должна сказать нам все до конца.
– Что значит «до конца»?
– А вот то и значит, – сказал Лева. – Кто стучит? Кто, по-твоему, у нас стучит? Колбасина, что ли? Костромин? Ну, кто?
Ира на секунду задумалась, а потом начала говорить. Она говорила длинно и путано, но Лева ее понял.
Речь шла о том бородатом парне, который когда-то собирал их в КЮПе и предлагал вступить в клуб «Солярис». Почему-то Ира была уверена, что он приставлен к ней, чтобы докладывать о каждом ее шаге. Самое поразительное было то, что все в институте знали, что парень этот в Иру влюблен, и вообще это был милейший человек, с которым Лева очень часто и очень подолгу беседовал.
– Ты знаешь, что он однажды мне сказал? Он сказал, что может в любой момент позвонить в КГБ! И показал телефон! Понимаешь? И если его сейчас здесь нет, то это не значит…
Ее слова заглушил шум поезда.
Лева сник.
Впервые он увидел, как работает мания преследования, которая забирается внутрь человека и пожирает его изнутри.
Жалость к Ире и стыд охватили его, и он мечтал только о том, чтобы разговор скорее закончился.
Но Саня Рабин по-прежнему не сдавался.
Он продолжал выстраивать длинные логические цепочки, которые еще больше заводили Иру:
– Я должна быть чиста настолько, чтобы в любой момент, понимаешь, в любой момент выложить все карты на стол, чтобы я могла войти в любой кабинет абсолютно на голубом глазу и сказать: «Вы хотите задушить движение, которое поддерживается на самом верху, в отделе науки ЦК партии? Валяйте!» Но для этого, понимаешь, я должна быть абсолютно чиста, как младенец! Как младенец! Да что я вам говорю, вы же абсолютные мальчишки, вредные, испорченные, господи, как же я в вас ошиблась!
Теперь уже замолчал и Рабин, а Ира все продолжала говорить.
Наконец, они устали от этого бессмысленного спора.
Когда они вышли из метро, Ира выбросила клочки бумажек в ближайшую урну.
У Левы екнуло сердце. Ему показалось, что она выбрасывает сейчас что-то очень важное. Что-то, что их еще связывало. Хоть чуть-чуть.
Но в гостинице события приняли совсем неожиданный оборот. Ребята уже спали. Ира повела их в свой одноместный номер пить чай. Рабин отхлебнул пару глотков и пошел к себе, мрачный, заведенный, глядя на Леву: мол, идешь? Но Ира попросила Леву остаться еще на пару минут.
– Дай мне успокоиться. Посиди, – сказала она.
Они смотрели друг на друга долго, и потом Ира выключила свет.
– Глаза устали, – сказала она. – Ты не сердись, ладно? Просто я очень испугалась за вас. Не за себя. За вас. За тебя. Ты понимаешь это?
Лева молчал.
– Глупый мальчик, глупый, глупый, – стала шептать она и гладить его волосы.
Она сняла блузку и в темноте мелькнула ее рука. Ее кожа. Бледная, наполненная светом из окна, мягкая, терпеливая, длинная рука.
Лева сел на пол и обнял ее ноги.
Она начала снимать юбку, и тогда он увидел ее глаза.
Ира дрожала.
– Прости меня… Прости…
И в этот момент он понял, что что-то не так. Что она слишком возбуждена и не понимает, зачем и что она делает.
«А так бывает?» – вдруг подумал он.
Он не мог представить себе ситуацию, в которой человек, делая это, не понимает, с кем он и зачем.
Обдумывая это, он посадил Иру к себе на колени и попытался обнять как-то по-другому – чтобы она перестала дрожать, согрелась.
– Ну ладно, все! – вдруг сказала она и резко оттолкнула. – Иди к черту!
Лева как-то автоматически встал, подошел к окну и поглядел на улицу.
В этот момент он понял, что действительно не станет здесь оставаться.
Во-первых, ему не хотелось заводить с Рабиным разговор о том, где он шлялся до утра. Не хотелось будить его стуком. Не хотелось признаваться ни в чем.
А во-вторых, он понял, что лучше ему не станет, даже если Ира (Ира, а не он) доведет дело до конца. Что будет только хуже.
– Иди к черту, – повторила Ира. – Забудь все. Ладно?
Лева тихо закрыл за собой дверь, он не был уверен, что это правильно. Бросать сейчас Иру одну плохо. А не бросать…
Дежурная в коридоре спала.
Рабин лежал в темноте.
– Ну что, достигли компромисса? – спросил он и приподнялся, чтобы взглянуть на Леву.
– Можно и так сказать, – ответил Лева, снимая носки. – Только совсем не так, как ты думаешь.
– А как?
– Она сказала, что боялась за нас, – уклончиво ответил Лева.
– Нет, но ты понимаешь, что это бред? – горячо зашептал Рабин. – Настоящий, полноценный бред. Мания преследования. Так нельзя! Взять и порвать все, что мы написали. Она была похожа… На училку. Нет. На медсестру из отделения. Ты помнишь?
Лева лег, закрыл глаза и попытался вспомнить, как у них отбирали то, что было не положено хранить в палате, – сгущенку, копченую колбасу, ножи, карты.
Но не мог вспомнить.
Ничего неположенного он никогда не хранил.
Ему снился шум листвы в больничном саду. Этот шум – сухой шум листвы, сильный и горячий, всегда вызывал у него сладкую тревогу.
Тревога была в ожидании – будет ли в его жизни что-то еще? Что-то такое же страшное и тяжелое, горькое и густое, как сегодня?
И будет ли оно связано с женщиной? Или с женщинами?
Будет, подумал он, но только не с Ирой. Правильно ли он сделал, что ушел?
Ему очень хотелось вернуться. Прокрасться по полутемному коридору мимо спящей дежурной и постучаться к ней в номер. Он так ясно это представил, что стало больно.
Лева приподнялся на локте и посмотрел в темноту. Рабин спал.
Лева еще немного подумал, перевернулся на другой бок, к стене, решил еще раз обдумать все и заснул.
«Провокатор», – подумал он про себя.
Если бы Нина Коваленко, его девочка из шестой детской больницы (да, психиатрической, ну и что?) узнала, как он ведет себя с Дашей, она бы сильно удивилась.
– Интересно, Левин, – сказала бы она. – Со мной вот ты как-то не стеснялся, не церемонился, насколько я помню. Под юбку лез, как любопытный щенок. И во все другие места. Хватать начал сразу, как мы остались одни. Ну что это такое? Ты же взрослый человек! Смешно…
– Да ничего подобного, – ответил бы он ей, покачивая ногой. Они бы сидели где-нибудь в кафе и жмурились сладко от этого дня, солнечного и прохладного, от своей встречи, от ощущения необязательности этого разговора и его звонкой пустоты. – Ничего подобного. В том-то и дело, что сейчас я веду себя именно как подросток.
– Что, кайф ловишь от этого? – быстро переспросила бы она его.
– Ну какой кайф. С тобой все так же было, ты вспомни: ждал тебя, целыми днями где-то сидел и ждал – а вдруг ты выйдешь? В саду, в столовой, в актовом зале. Сидел и думал: вот еще подожду минут десять, вдруг она выйдет?
– Нет, вот не надо гнать! – возмутилась бы она. – Ждал он меня целыми днями! Нам с тобой некуда было деваться друг от друга в этом отделении. Если я могла, сразу бежала к тебе. И ты прекрасно это знал – как только смогу, прибегу. Мне же таблетки давали совсем другие, после них никуда нельзя было идти, ты же знаешь. И разговаривали врачи со мной часами. И лечебные сны каждый день. Не то что у тебя – отзанимался со своим логопедом, и гуляй, Лева. Ну послушный был, это правда. Мог сидеть целый час и никуда бы не делся. Иногда я даже злилась на тебя – ну это уже не любовь, это какой-то верный раб, а женщине, что, думаешь, верный раб нужен? Ни фига подобного. Женщине верный раб не нужен.
– Ну да?
– Конечно, да.
(Она бы закурила, молчала долго. Потом снова бы заговорила. А куда деваться? Женщины любят об этом поговорить.)
– Не понимаю. То есть ты
