Психолог, или ошибка доктора Левина

так, значит, так надо, так лучше, просто будем сидеть и разговаривать, благо время пока есть, благо есть чай из электрического чайника, и сахар, и лимон, и можно просто пить чай, пить чай, пить чай…

Ему стало как-то легче, когда они вступили в эту зону (скажем так, третий этап отношений) – в зону незримого, неназванного договора о ненападении, где все было и запрещено, и разрешено одновременно, здесь были свои особенности, например, она стала иногда говорить с ним суше, немного жестче, ну и хорошо, ну и правильно, говорил он себе, хотя каждый раз это было довольно больно, и он ощущал эти уколы очень сильно, с другой стороны, в этой плавной, ненавязчивой линии то и дело проскальзывали какие-то откровения невзначай, какие- то проговорки, настолько многозначительные и действительно говорящие, что он сутками сидел, повторяя их про себя и пытаясь разгадать некие тайные смыслы.

Я как зеркало, сказала она однажды невпопад, все отражаю, любые слова, любые движения, любого человека, любую ситуацию, а на самом деле ничего своего у меня нет, вот никто не будет отражаться, и все, пустота, тишина, ничего нет, правда, страшно?

Наверное, вы правы, сказала она в другой раз, люди не должны рожать детей, дети заменяют им смысл их существования, это странно, но это так, люди думают, что живут ради детей, а они же должны понять смысл своего существования, не так ли, а смысла никакого нет, только дети, нет детей, и нет смысла, а почему, ведь бог зачем-то их создал, для какой-то цели, дети заслоняют эту цель, может, у кого-то цель стать убийцей или пророком, а он не видит, не понимает ничего, кроме детей, теплых, слюнявых, а вот выросли дети, и все, и что делать?

Я бы очень хотела, сказала она, листая журнал, знаете что, если б были деньги, уехать куда-то надолго, найти учителя, в монастыре, но не у нас, я наших монастырей не люблю, там все как в армии, дисциплина армейская, все в черном, это плохо, неправильно, нет, вот на Востоке, в горах где-нибудь, в Китае, в Индии, я бы сидела и слушала, я бы все понимала, честное слово, выучила бы английский, или китайский даже, ради того чтобы все понимать, все слышать, я была бы лучшим учеником, потому что я пустая, я готова ко всему, лишь бы мне рассказали интересно о том, что я только чувствую, о чем я догадываюсь, но не знаю, я так хорошо представляю себе это, полное забвение, ничего нет, это другая жизнь, и я уже другая, мне так этого хочется, как жаль, что нельзя, что этого не будет, мне не хватит смелости, а ведь многие так делают, я по природе своей настоящий ученик, покорный, послушный, правда?

И еще я бы очень хотела посмотреть, как вы с детьми работаете, как вы это делаете, не потому что я хочу стать психологом, вот совершенно не хочу, просто я хочу увидеть вас, почувствовать, как вы внедряетесь в другого человека, понимаете? Как вы лезете туда, как вы осматриваетесь в этой темной пещере, как вы что-то чертите, какой-то план, как вы освещаете ее своим фонариком, как вы ищите в ней выход, вот черт, даже жутко, но интересно, возьмите меня с собой, а?

Он долго думал над каждой такой репликой, но здесь не было намеков, здесь не было провокаций, просто она открывала ему что-то – нарочно, как бы слегка раздеваясь, это был странный вид флирта, как будто возможен такой флирт, флирт с головой, с мозгами, душевный, нет, не кокетство, когда подобные красивости легко говорятся, но они абсолютно пустые, здесь не было ни грамма фальши, он это чувствовал, здесь было именно мгновенное раздевание, в долю секунды, мгновенный стриптиз, и он с каждым таким ее монологом все больше влипал, попадал, приклеивался к ней, к ее загадке, к тому, что же там, за этой ширмой, какие идеи бродят, а то, что идеи бродят, он не сомневался, она вовсе не была спокойна, как утверждала, она искала выход, все время искала выход, напряженно, мощно, как машина искала выход, и значит, обманывала, водила за нос, и это волновало еще больше.

И еще она рассказывала ему про себя. Просто и без затей. Как жила в Свердловске, гоняла с мальчиками в футбол, всегда это любила, одна из всех девчонок, ходила в походы, чуть не утонула как-то раз, мать была перепугана смертельно, она считала ее ненормальной, футбол, походы, мужская компания, считала, что она помешана на парнях, орала, что не понимает, что это бред, думала, что ее трахает весь двор, вся школа, все ее друзья-туристы, откуда такая уверенность, смеялась Даша, ей очень хотелось уехать, куда-нибудь, потому что мама к концу школы сделалась невыносима, а друзья у нее были замечательные, хорошие мальчики, очень честные, она бы с удовольствием вышла за одного из них замуж, если б не мама, она представляла, что скажет мама, как будет с ней разговаривать, представляла эту свадьбу, и ей делалось просто плохо, она должна была сбежать далеко, куда-то подальше, в Москву, в Москве, конечно, сразу не поступила, денег не было, но пошла работать, год работала без прописки, без регистрации, жуткое время, но как-то удалось, еще не так было строго, только страшно иногда, на чужих квартирах, в самых противных районах, иногда видела такое, что не приведи господь, потом все-таки поступила на заочный, на журфак, устроилась сначала в магазин продавщицей, потом няней, потом секретаршей, так постепенно попала в редакцию, начала даже что-то писать, но поняла, что это не ее, мечтала попасть в информацию, делать хоть крошечные заметки, ее заметил Сережа, стал воспитывать, давать задания, потом попросил помогать ему в работе, делать звонки, она была страшно рада, верила каждому слову, сидела до ночи на его дежурствах, контролировала его заметки, звонила, проверяла, стала его тенью и однажды, совершенно незаметно, очутилась в его постели. Долго была счастлива, просто на седьмом небе, что так все удачно сложилось, пока не поняла, что что-то не так. Дальше вы знаете.

Он слушал и понимал, что это судьба тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч девчонок – попытка к бегству, невероятный риск, который, может, и не снился ему и ее честным мальчикам из Свердловска тоже не снился, школа выживания, в полном одиночестве, где каждый день такая особа женского пола рискует то ли дойти до дома от автобусной остановки, то ли не дойти, потому что никто не встречает, никто не ждет, потом первые точные шаги, выбор дела, выбор своего человека, выбор судьбы, просто памятник ставить таким девочкам, но не ставят, просто ездят на них всю жизнь, как на лошадях, воду возят, тонны воды, а они ничего, терпят, стонут, иногда, правда, выбиваются в большие люди, но редко, чаще просто везут на себе эти тонны воды, зачем столько воды, зачем столько терпения, послушания, не лучше ли послать всех к черту, но они верят, что надо, что будет лучше, что все перемелется, мука будет, провинциалки, работящие, спокойные, участливые, незлые, с бесконечным терпением к жизни, с бесконечно низкой самооценкой, с бесконечным запасом жизненной силы, но Даша – может быть, единственная из этого огромного племени, которая сорвалась, соскочила с крючка, пусть не по своей воле, которая стала другой, переродилась, исчезла, случайно, совершенно случайно, а может, нет, может, неслучайно именно ее выбрал Стокман, почувствовал ее загадку, ее тайну, ее бесконечную пустоту, о которой она все время говорит?

Пытаясь разобраться с Дашей, с собой и с Дашей, он иногда доходил до точки, становилось уже так плохо, что край, и тогда он, чтобы выбить из башки заботливо и аккуратно построенные ею в его башке миражи, мнимости, намеки, провокации, слова, словечки, прозрачные сферы, светящиеся грани, – просто начинал выбивать все это оттуда таким парадоксальным, странным образом: ну как бы это сказать… начинал представлять, что он с ней сделает, когда дорвется.

Представлял по-разному, и так, и этак, раздевал, бросал на пол, на диван, на кресло, заставлял делать такое, что не приведи господь, и оральный секс, и просто черт знает что.

Кстати, об оральном сексе.

С оральным сексом Леве в жизни не повезло, причем дважды. И что интересно – по прямо противоположным причинам.

Лиза, в эпоху, когда они еще все пробовали, экспериментировали вовсю, пытаясь понять границы – один раз это сделала, хватило ее секунд на тридцать, и потом произнесла пламенную речь, смысл которой заключался в том, что извини, Лева, что так получилось, я понимаю, тебе этого очень хочется, и мне тебя очень жаль, но ничего, видимо, не выйдет, причем никогда не выйдет, потому что ни запах, ни вкус, ни цвет, ни другие физические параметры ее совершенно не устраивают, ей противно, не идеологически, а именно физически, поэтому преодолевать себя, то есть терпеть, она не будет, потому что бесполезно бороться с брезгливостью, а это просто брезгливость, и если она может загладить свою вину чем-то другим, то пусть он скажет, хотя никакой ее вины тут нет, ну не виноват же человек в том, что он левша или правша, правда?

Правда, сказал Лева, понимая с каждым ее словом, насколько сильно он этого хочет, и насколько она права и естественна в каждом своем проявлении, и насколько ему сейчас плохо, и хорошо уже не будет, потому что надо об этом деле забыть навсегда, а забыть, конечно, никак не получится.

С Мариной получилась история совсем другая, однажды она вдруг поняла, к чему он клонит, не признается, но хочет этого – после чего, взглянув на него долгим пронзающим взглядом, она приступила к этому занятию (он лежал, и все пытался за что-то ухватиться, чтобы его руки не мешали ей) и занималась им долго, со все нарастающей силой, терпением, тщанием, прилежанием, старанием, с чувством, толком, расстановкой, тут он совсем потерял контроль, заорал что-то, после чего она его бросила, отдышалась и, тихонько трогая пальцами опухшие губы, произнесла пламенную речь, смысл которой сводился к тому, что извини Лева, что так получилось, но заниматься этим она, видимо, больше не будет, причем не будет никогда, и не потому, что ей противно, ей это вроде ничего, но тут такая странная вещь получается, как бы тебе это объяснить, помягче, хорошенького тоже надо понемножку, а у нее там (она опять осторожно потрогала губы), какая-то есть странная точка, я плыть начинаю, короче, доктор, понимаешь, совсем плыву, боюсь тебе откусить что-нибудь, когда плывешь, ведь все может быть, можешь что-то крикнуть, можешь зубами клацнуть, но дело не только в этом, просто мужику-то нужно не это, а обслуживающий персонал, чтобы все получилось, а из нее обслуживающий персонал в такие минуты плохой, да что там говорить, она же чувствует, как он реагирует на это, странная вещь получается, доктор, я к тебе, а ты от меня, все равно ничего не выйдет, легче девочку заказать, если тебе очень хочется, а тут будут одни мучения, а она мучений не любит, не хочет, нет, не получится, и не проси, и кроме того, ей батюшка запрещает этим заниматься, она только сейчас вспомнила, и как вспомнила, сразу прекратила, между прочим…

– Кто тебе запрещает? – поразился Лева и привстал на постели.

– Ну кто-кто… Дет Пихто. Батюшка запрещает. Я к батюшке хожу на исповедь, слышал об этом?

– Ну ходишь, и что? Вы что с ним, все, что ли, обсуждаете? С кем, когда, сколько раз? Странный у тебя, батюшка, Марин, не находишь?

– Да ничего не странный… – обиделась она и даже замолчала ненадолго. – Да что с тобой разговаривать, ты сейчас это… не очень вменяемый. Давай лучше потом, после. Ты как хочешь?

– Да я никак не хочу, – сказал Лева, поставил подушку, прислонил к спинке кровати и сел, хотел нашарить сигареты на тумбочке, но их не было. – Давай лучше поговорим. Очень уж интересно про батюшку.

Марина вздохнула разочарованно, прилегла ему головой на живот и стала гладить по руке. Но поговорить ей тоже хотелось, тема была, видно, животрепещущая…

– Ну он такой, не очень молодой уже, чуть старше тебя. Отец Василий. Недавно в нашей церкви, с год, наверное. Он мне сразу понравился, лицо интеллигентное, смотрит как-то прямо в глаза. Я к нему пришла на исповедь, а потом я его спрашиваю: отец Василий, а можно с вами отдельно поговорить? Ну, типа исповеди. Он так усмехнулся: типа исповеди не бывает. Только исповедь. А поговорить, что ж, это долг мой… И стали мы с ним разговаривать, ну, до службы, после службы, как получится. Все он про меня узнал, что ребенок есть, сколько лет, что без отца, потом говорит: а у вас есть человек, который для вас что-то значит? Я говорю: да, есть такой, психологом работает. Он так усмехнулся опять (у него усмешка эта очень странная, как будто, знаешь, он видит что-то, ну, другим невидное) – интересная работа. В каком-то смысле мы, говорит, коллеги. Верующий? – спрашивает, значит, про тебя, доктор. Я говорю, да вроде нет. Это плохо, говорит. Но для вас не это главное, главное, как он к вам и к вашему ребенку относится. Я говорю: да все хорошо, хорошо, ну, тут мы на другое перешли, на грехи мои тяжкие, на Мишку, все он про Мишку тоже узнал… И стали вот так мы с ним разговаривать. А что, нельзя?