– Пожалуй, вы правы, – сказал шеф, внимательно разглядывая свои ногти. – Теперь я вижу, что у вас всё получится. Человек заболевает не от избытка эмоций, а от их недостатка, как это ни покажется странным.
Я приводил какие-то (не очень веские, а то и вовсе схоластические) соображения, но он, резко прервав меня, вдруг сказал:
– Я вижу лишь одну, но очень серьезную проблему в том, что вы сейчас мне тут рассказали. Вы смешиваете эмоции, как основу жизни души, и нервические состояния, сопровождающие различные движения психики. Вот в чем ваша главная ошибка.
Он стоял ко мне вполоборота, и я прекрасно видел, как его глаза за толстыми стеклами очков сверкнули красной смородиной. Я отчетливо видел его профиль, если только это можно так назвать – Оооо! Этот большой горбатый нос, низкий разрез рта, скошенный подбородок…
Я зажмурился, чтобы отогнать наваждение. Он молчал, и я слегка приоткрыл левый глаз – на лице шефа важно и плавно шевелились длинные белесые усы! Я зажмурился снова. Он первым прервал молчание. Сказав «кхе-кхе», он подошел к большой клетке, указал на одну из сидевших там крыс и сказал:
– Вот эта – самая эмоциональная. Но какое сердце! Успешно перенесла все методики, за ней стоит понаблюдать.
– Я знаю эту нахалку, она – самая крупная и никогда не прижимает уши, когда на неё смотрит человек.
Ей-Богу, крыса смотрела на меня с презрением!
Демонстративно усевшись на край кормушки, красотка тщательно умывалась. Вистары очень и очень чистоплотны, они проделывают этот ритуал несколько раз в день, однако на сей раз крыса не просто умывалась, она как бы говорила нам – я умываю руки.
Крепкие задние лапы, длинные и сплющенные, как у аквалангиста, ступни. Передние лапки похожи на ручки маленькой куклы. Быстро, как если бы она взбивала коктейль, терла крыса свою красивую, башмачком, мордочку. Три-четыре быстрых, как молния, движения, потом – трёх-трёх пыль с ушей…
Покончив с уборкой верха, она принялась за бока, затем вылизала лапки-ручки, прочесала коготками задних лапок бока от позвоночника до брюшка, и только после всего этого взяла, как хворостинку, свой длинный хвост и быстро продернула его через пасть, как если бы это было простое игольное ушко, а хвост был бы ниткой.
Закончилось священнодействие обсасыванием розового кончика хвоста, самых его чешуек.
Всё это время мы для неё будто и вовсе не существовали. Умывшись, крысы сладко зевнула во всю пасть, продемонстрировав нас сапфирно-розовый язычок и два длиннющих желтых резца снизу. Затем она устроилась на полу клетки, положив морду между передними лапами, как это делают собаки, и прикрыла глаза, сквозь белесые реснички они посверкивали алой смородиной.
И только хвост выдавал её беспокойство – он подрагивал так, словно это был провод под напряжением и, через него пропускали несильные, но частые разряды тока.
– Нагла, мать! – восхитился я беспримерным поведением подопытной крысы.
– Но чертовски хороша при этом, – согласился шеф и улыбнулся без обычной теперь, почти дежурной иронии.
Больше о новом эксперименте разговора не было. Но за неделю до Нового Года на доске объявлений был вывешен приказ по институту – мне и Майе поручалось квартальное исследование века. Мы должны были изучить и запротоколировать развитие стресса, приводящего к инфаркту миокарда, у крыс различного группового уровня от крысы альфа до крысы омега…
Альфа и омега определялись степью социализации крысы – то есть её социальной активности.
15
Нет, конечно, Пасюк всё ещё оставался нашим вожаком, что бы там ни говорили злопыхатели. А таковых развелось пропасть сколько!
Где-то поднахватались новомодных идей о «свободе брюха» и пошел вселенский хай: «никакой власти не признаем, кроме власти своих собственных желаний!».
Пасюк тогда много говорил об одичании стаи, утратившей Истинное Знание. Зачем подчиняться Общему Порядку, если нет в этом никакого Высшего Смысла?
Но что такое – Высший Смысл? Истинное Знание?
И что это за Общий Смысл?
Зачем рядовой крысе вообще задумываться над этим? Она рождается, живет и умирает, руководствуясь понятными ей мотивами – жить надо. Потому что тебя родили на свет, и ты должен сделать всё то, что обычно делают все вокруг – и лишь сделав всё это, можно смело умирать. Иными словами – надо есть, пить, размножаться и в меру развлекаться… Пока жив.
Какой ещё Высший смысл?
Пасюк проповедовал: «Когда утрачивается Высшая Целесообразность в жизни стаи, жизнь каждой отдельной крысы утрачивает всякий смысл, даже если она и не подозревает об этом. Жизнь такой крысы не стоит и шерстинки из хвоста…».
Всё в нашем обществе пошло кувырком и надежды на то, что всё когда-нибудь уладится, становилось всё меньше и меньше.
Молодняк быстро усвоил все премудрости лжи и лести. Все понимали, что им всюду говорят ложь, но все делали вид, что во всё это искренне верят. И только крыса с вывихнутыми мозгами могла себе позволить иное поведение – быть правдивой.
Сикофанты и деляторы, прочая охлократическая муть… Прежние стукачи эпохи застоя просто младенцы рядом с ними!
А сколько зауми внезапно развелось вокруг попранных идей «титанизма-утопизма»!
Наши профессора перестроились на марше, так спешили не опоздать! Теперь они всё с тем же рвением вбивали в головы юного поколения новый комплекс идей – «хамократии и демонизма». А на простом народном диалекте это означало – всякая чертовщина и дерьмо…
В школах стали практиковать обучение во сне или – по телевизору. И значительная часть стаи не замедлила впасть в дремучее невежество и духовную спячку. Даже самые продвинутые бизнесмены и вумены не могли прочесть, пусть хотя бы из-под палки, лист формата А4, не то что – написать на нём…
Пасюк, видя всё это, впал в жестокую ностальгию и его «бормотания» о пасюках – последнее, что ещё делалось им для поднятия духа стаи с энтузиазмом.
Не забывайте – он был, возможно, последним рыцарем веры, он был настоящим героем, и это совсем не то, что стали понимать под героизмом потом. Романтический, демонический или трагический герой – это совсем другое. Они есть и сейчас и были всегда, но он был героем веры, возможно, её последним рыцарем. А это – образец, прежде всего, бесконечного самоотречения. И главное отличие этого вида героизма от всех других в том, что он сам вовсе не признавал своего героизма, поскольку речь шла о его отношении к вере. Отсюда и вытекло – Пасюк был одинок, он был обречен на одиночество, и разве могло быть иначе? Вере он отдавал всего себя, целиком и полностью, в этом смысле он уже был духом, но не живым существом из плоти и крови.
…Когда стая, третий день бежавшая по полю и порядком выбившаяся из сил, устроилась на короткий отдых, к вожаку подошел молодой самец по имени Дарли. Он был известен своим гордым нравом и не в меру независимыми суждениями даже среди пасюков, ну очень гордых крыс, и, если бы не хромоножие, он вполне бы мог претендовать на роль вожака стаи – физического развития он был отменного.
– Послушай, – сказал он резко и достаточно жестко, однако выдерживая вежливые интонации. – Отчего бы тебе, наимудрейший, в столь ответственный час нашей жизни не отказаться вовсе от полномочий диктатора?
– Что?
Шерсть на спине вожака встала дыбом.
– …и не ввести коллегиальное правление?
– …хотя бы на время!
Он вскинул хвост и с бешеной силой щелкнул им по густой зеленой траве. Никто! Никто не осмеливался его поучать!
Тут бы дерзкому и пришел конец, если бы не смелый, полный благородства взгляд его фиалковых глаз.
Вожак заколебался.
– Что ж, я не убью тебя за наглость и грубое нарушение служебной этики, – глухо прорычал он, невольно отводя взгляд от своего безумного виз-а-ви. – Я не убью тебя на месте, как опасного государственного преступника. Мы будем с тобой честно драться, ведь мы – старые друзья. Ведь мы и вправду были дружны с тобой когда-то?
Он говорил проникновенно, щуря красные от ветра глаза и наклонив голову набок. Дарли молчал, не ожидая такого оборота дела. Однако вожак уже принял боевую позу и Дарли ответил:
– Я принимаю твой вызов.
И вот они, на виду у всей стаи, сошлись в кровавой схватке, исходом которой должна стать смерть одного из них.
– Согласись добровольно покинуть Стаю – и я дарую тебе жизнь, – шепнул вожак, когда их морды сблизились.
Однако, сказав это, он во второй раз ощутил некое смятение и беспокойство в своей душе и даже что-то похожее на приступ жалости к этой неумной и очень дерзкой крысе.
– Никогда! Только драка! – гортанно выкрикнул Дарли и придвинулся к вожаку вплотную.
В следующее мгновение он уже лежал на земле, сраженный метким ударом большой треугольной головы под дых…
Когда Дарли пришел в себя, поблизости уже не было крыс. Да, стая ушла! И его оставили одного…
Вполне осознав эту ужасную новость, раненая крыса попыталась вскочить на ноги, но тут же приступ острой боли свалил её наземь. Дарли рухнул, как подкошеный – хромая нога была перекушена мощной челюстью вожака чуть повыше колена.
Впервые в жизни Дарли плакал. Он горько плакал, и слезы обильно стекали по испачканной в земле и крови бурой шкурке, щедро орошая примятую во время боя траву. Он лег на землю мордой, и щека его ощутила приятную прохладу.
Немного успокоившись, он сел. У ног его ползали букашки и стрекотала саранча, но он их совершенно не замечал, целиком поглощенный своим непомерным горем.
Его бросили! Стая от него отказалась!
Прошло ещё немного времени, и, когда все слезы были выплаканы, он внимательно оглядел местность. Рядом с ним высилась довольно высокая горка слегка придушенных кузнечиков, а чуть поодаль стояла банка из-под свиной тушенки, до краев наполненная водой. Дарли принялся лакать из банки – вода была свежая, наверное, из родника. Есть ему не хотелось.
