Владимиру Онуфриевичу в Москве еще в большей мере, чем Александру Онуфриевичу в Одессе, было ясно: бесчинства «дряни» — это прямое следствие «усмирительной» политики нового царствования.
О своей болезни Владимир Онуфриевич ни слова не написал ни брату, ни жене. Позднее Александр мягко журил Владимира за скрытность и сокрушался, что тот не вызвал его в Москву — скрасить «долгий период выздоровления».
«Ужасно больно, — сочувствовал он, — что ты столько времени сидишь совершенно один; как идут дела Софьи Васильевны? Долго ли она останется в Берлине? Вот, говорили, отличный предмет, нужно только карандаш и больше ничего, а вот два года подряд С[офья] В[асильевна] все странствует; поставь ей, пожалуйста, эту шпильку в одном из писем».
Но Ковалевский не забывал, что не для того избавил Софу от оков родительской власти, чтобы надеть на нее другие оковы. Он постоянно повторял, что она свободна во всем. Его стремление ничего ей не навязывать Софа истолковывала иногда как полное к себе равнодушие. Оскорбилась она и тогда, когда с опозданием узнала о перенесенной Владимиром болезни.
«Пока ты будешь высылать мне исправно деньги, — ответила она на осторожный вопрос о ее планах, — буду жить за границей, работать по мере сил и на судьбу плакаться не буду. Ты знаешь, что в заграничную жизнь втягиваешься. К тому же твоя последняя болезнь так ясно показала мне, что ты совсем во мне не нуждаешься, что значительно поотбила у меня всякую охоту возвращаться».
Впрочем, вскоре все обиды были забыты; Софья Васильевна стала слать мужу длинные, нежные послания. Как бы оправдывая перед ним свое долгое пребывание за границей, она писала: «Ты человек настолько энергичный и талантливый по самому своему темпераменту, я же, наоборот, такая олицетворенная пассивность и инерция, что, живя с тобой, я невольно начинаю жить только твоей жизнью, становлюсь «примерная жена и добродетельная мать», а о том, чтобы самой что-нибудь leisten57, совершенно забываю». Она понимала, что, регулярно высылая ей деньги, сам Владимир Онуфриевич живет «каторжной жизнью» и, кроме того, себя лишает возможности заниматься наукой. Все это, признавалась Софья Васильевна, вызывает у нее по временам угрызения совести. «Будь ты, как другие люди, — писала она, — дорожи ты удобствами и спокойствием семейной жизни, я бы ни за что не имела храбрости просить у тебя такой жертвы; одела бы на себя смиренно мой Lumpen58 и дала бы мягкой тине семейной и буржуазной жизни затянуть и те небольшие дарования, которыми снабдила меня природа. Но ввиду того, что ты сам всячески разжигаешь мое самолюбие, то я считаю себя вправе [...] жить себе le coeur leger59 там, где это всего благоприятнее для моей работы».
Она писала, что сильно скучает, что мечтает снова путешествовать вместе с Владимиром и что, если он не выберется за границу, она вернется домой, но будет просить, чтобы он потом снова отпустил ее месяца на два — завершить успешно продвигаемое математическое исследование, которое, по мнению Вейерштрасса, «будет принадлежать к самым интересным работам последнего десятилетия».
В ответ Ковалевский слал «диссертации о взаимной свободе», которые только злили Софью Васильевну и вызывали новые недоразумения между супругами.
По мере того как расширялось и совершенствовалось производство минеральных масел, все большая часть расходов падала на доставку товара потребителям. Малый удельный вес масел усугублял положение: на каждую единицу товара тяжелым бременем ложилась перевозка тары. И замена деревянных бочек металлическими почти не давала выгоды.
Задумавшись над конструкцией металлических бочек, Ковалевский скоро сообразил, что она ничем не оправдана и продиктована лишь консервативностью человеческого мышления. «Все хотели, — поделился он с братом, — формой железной бочки подражать форме деревянной, делать жестяной бидон в форме деревянного ящика; хотели влить «вино новое», в этом случае железо, в «старые мехи» деревянных привычных форм». Оказалось, что наиболее удобной и экономичной должна быть форма сплющенного шара. Подсчеты показали, что при этом вес тары, а следовательно, и накладные расходы на перевозку одного пуда масла окажутся вдвое меньшими.
Так ко всем своим многоразличным занятиям Владимир Онуфриевич прибавил еще одно: он стал изобретателем. Приняв однажды столь неожиданное направление, его творческая мысль начала генерировать одну оригинальную идею за другой. Софью Васильевну он засыпал длинными письмами, в которых с воодушевлением излагал обширнейшие проекты. Здесь и монорельсовая дорога для перевозок внутри Москвы, и особая электрическая сеть для охраны границы от контрабандного провоза спирта, и даже доставка грузов по рекам, скованным льдом.
О последнем из перечисленных изобретений Ковалевский писал особенно подробно, так что мы можем с большой полнотой проследить за ходом его мыслей.
Во второй половине октября, приехав в Константиново, Ковалевский стал свидетелем необычно раннего ледостава на Волге. Это было подлинное бедствие, ибо миллионы пудов хлеба, направлявшегося вверх по реке, оказались вмерзшими в лед вместе с баржами. Много других, также крайне необходимых товаров стали недоступны потребителю. «Товарищество» тоже несло большой урон: в двухстах верстах от Константинова застрял караван судов, везший на завод шестьсот тысяч пудов нефти.
Наблюдая за тем, как беспомощны перед лицом стихии люди, Владимир Онуфриевич неожиданно заметил в воде, у самого берега, большую щуку. Беспечно играя, она то делала резкие броски вперед, то застывала в неподвижности, то снова, вильнув хвостом, делала резкий бросок. Ковалевского изумил контраст между полной беззаботностью щуки и тревогой суетящихся кругом людей. Ему представилось, как преспокойно щука проплавает всю зиму под слоем льда, и под этим впечатлением вдруг возникла идея обернуть на пользу то, что испокон века было главным неудобством речного судоходства.
Идея состояла в том, чтобы изобретенные им сфероидные бочки, только значительно больших размеров, превратить в особые подледные корабли и загружать с таким расчетом, чтобы их слегка прижимало к нижней поверхности льда. А чтобы при трении бочка не протиралась, к ней следовало прикрепить два полоза, то есть превратить в нечто, похожее на перевернутые сани. К «саням» оставалось прикрепить трос и прицепить его к тягловой силе, будь то пара лошадей либо паровой, а еще лучше — газовый двигатель. Конечно, трос должен выходить наружу. Для этого по фарватеру реки надо прорубить щель шириною в три-четыре дюйма и всю зиму очищать ее от намерзающего льда.
Осуществимо ли это? Владимир Онуфриевич подсчитал, что не только осуществимо, но и очень выгодно. Русская зима продолжается в среднем 150 дней. Из них (он полистал метеорологические справочники) 50 дней длятся оттепели; еще 50 дней морозы небольшие, при них едва формируется тонкий ледок — в фарватере теснимой льдами реки его будет разрушать само течение; и только 50 дней мороз держится ниже десяти градусов, и нарастающий лед необходимо счищать. Но с этим легко могут справиться крестьяне окрестных деревень: зимой они рады всякому побочному заработку. Достаточно нанять на каждую версту по сторожу, который бы обходил свой участок по 2 — 3 раза в день с ломом или специальным ледорезом, и зимний путь по рекам от Астрахани до самого Петербурга будет обеспечен. И все обойдется в 50 — 80 тысяч рублей за зиму — для государственной казны величина пустяковая, причем зимние перевозки грузов будут даже удобнее, экономичнее и человечнее, чем летние: ведь бурлаков заменят лошади.
«Придет время, — уверенно писал Ковалевский в заявке на патентование изобретения, — когда о таком удобном судоходстве, какое будет зимой подо льдом, станут жалеть, переходя к береговой тяге».
Но сперва надо было запатентовать сфероидные бочки, а для этого изготовить хотя бы одну и испытать. Владимир Онуфриевич нашел мастерскую, где за небольшую плату выполнили его заказ. Примененный им способ соединения двух полусфер оказался вполне надежным и гарантировал от утечек. Способ изготовления тоже был очень простым: три удара парового молота, и стальной лист превращался в готовую полусферу. На один пуд масла приходился всего лишь один фунт веса тары.
Когда Ковалевский рассказал о своем изобретении Рагозину, тот молниеносно оценил его.
— Если патенты выдадут в Европе и России, то денег не оберетесь. Одно наше «товарищество» даст триста тысяч.
Владимир Онуфриевич мысленно купался в золоте. Наконец-то осуществлялась заветнейшая мечта! Брату, который после долгого перерыва снова получил заграничную командировку, жил с
