«Я кладу в дело всю свою душу и силы, но против нас равнодушие участников, тупоумие тех, кому надо быть умным, и организованная травля конкурентов, не умеющих создать товар, но умеющих делать пакости».
В этом была святая правда.
Но Владимир Онуфриевич истолковал письмо иначе. Он порешил, что теперь не только имеет моральное право, но даже обязан открыть военные действия. «Я поставлю весь вопрос совсем не враждебно, — делился он с Софьей Васильевной, — а как неожиданную ошибку, которую я открыл в счетах прежнего правления, ошибку, которую надо исправить уменьшением неправильно выданных в зачет дивиденда паев. Ведь какой же другой выход возможен?»
Он считал, что Рагозину и его компаньонам по «Товариществу на вере» выдано лишних 600 — 700 или даже 1000 паев и их надо аннулировать. «Согласны — хорошо; нет — принудим». Такое сокращение основного капитала, по мнению Ковалевского, не только не повредило бы делу, но лишь упрочило бы его.
Надо было только правильно выбрать момент для удара. Ведь малейшие слухи о неблагополучии в «товариществе» насторожат кредиторов, поставщиков, потребителей... «Выпалить торпеду» можно было при уверенности, что, поразив Рагозина, она не заденет «товарищества» в целом...
В начале ноября по делам «товарищества», а также для патентования своих изобретений Ковалевский снова уехал за границу. О настроении, в каком он пребывал накануне отъезда, красноречиво говорит его письмо Софье Васильевне от 3 ноября 1881 года. С полной уверенностью и убежденностью писал он жене, как сильно возрастут их паи после сокращения основного капитала «товарищества» и как благодаря этому они обеспечат себя и свою дочь. «Ну а затем бочки — миллион, суда подледные — 2 миллиона и т.д.».
Конечно, Софье Васильевне его расчеты показались чересчур авантюрными, но письмо привело ее в восторг. Она «просто прыгала от удовольствия» в ожидании скорой встречи с мужем. Ее научные занятия продолжались плодотворно, и появилась реальная надежда получить место в Гельсингфорсском университете. «Принимать ли Ruf63 или нет? — спрашивала она. — Скучно постоянно жить одной, а честь между тем большая. Приезжай, дружок, скорее, обнимаю тебя и жду с нетерпением».
Однако в Берлине Владимир Онуфриевич не мог задержаться надолго. Ему надо было в Гамбург, Гарлем, Лейден, Брюссель, Лондон... А самое важное ожидало в Париже.
Ибо во Франции образовались сразу три акционерных компании для эксплуатации кавказской нефти. Рагозин понимал, что конкуренция осложнит положение «товарищества». Не лучше ли объединиться с французскими акционерами, которые, судя по их первым действиям, располагали свободными деньгами, но не имели квалифицированных консультантов? Так сказать, идеи наши, а капиталы ваши. Надо было прозондировать почву, войти в контакт с французами — эту миссию и взялся выполнить Ковалевский.
Французские дельцы быстро поняли, какие выгоды сулит им нежданное предложение. Вместо сильного конкурента рагозинское «товарищество» превращалось в составную часть большой франко- русской компании.
Пока шли переговоры, Ковалевский, естественно, ни словом и ни намеком не мог обмолвиться о каком-то неблагополучии в «товариществе». Однако он полагал, что час его приближается.
Александра Онуфриевича «коварные» замыслы брата нисколько не воодушевляли. «Одно, о чем я тебя прошу, — писал он, — это не возбуждать никаких старых, уже поконченных дел. Это поведет тебя к беде. Все дела покончены, обревизованы и до тебя не касаются; точно так же не нужно думать, что люди, любезно тебя встречающие, в тебе души не чают или вообще доверяют тебе. Какая же масса была примеров, что люди, которым ты помогал и которым ты совершенно верил, затем под действием личных интересов действовали против тебя».
Между тем переговоры подходили к концу. Французы соглашались выложить за каждый пай рагозинского «товарищества» две тысячи франков наличными и еще две тысячи паями объединенной компании. Иначе говоря, за пай, условно ценившийся в тысячу рублей, они платили 765 рублей наличными и столько же новыми паями.
Сообщая об этом под большим секретом брату, работавшему в Марселе, Владимир Онуфриевич убеждал его купить как можно больше паев, пока сделка не стала известной и они не подскочили в цене. Свободных денег у Александра Онуфриевича не имелось. Но в Одессе у него был небольшой домик, купленный еще в 1875 году. Александр Онуфриевич перед отъездом оформил документы на сдачу дома в залог, однако денег в банке не взял, а договорился с Мечниковым, что в случае нужды пришлет ему доверенность и тот получит залоговую сумму.
Теперь Владимир усилил натиск, и Александр послал доверенность Мечникову. Впрочем, просил пока что в ход ее не пускать: если надо будет, он пришлет дополнительно телеграмму. А так как Мечников не верил в «деловые качества» Владимира, то, посылая доверенность, Александр писал: «Относительно возможной операции с деньгами под залог дома позволю Вам сообщить, как предостерегавшему меня от всяких предприятий и принимающему горячее участие в моей судьбе, что я не решусь ни на что рискованное [...]. Поэтому, дорогой Илья Ильич, если я уже телеграфирую, то поступите тогда по моей просьбе, без всякой задержки».
Для завершения переговоров с французами в Париж приехал и Виктор Рагозин. Полюбовное соглашение было достигнуто и все детали обговорены. Не хватало только решения общего собрания пайщиков, созывать которое Рагозин поехал назад в Москву.
А Александр Онуфриевич все еще оставался в нерешительности, и Владимира несказанно злила его сверхосторожность. Бросив все, он поехал в Марсель и напустился на брата со всей энергией, на какую был способен.
В Одессу полетела телеграмма, а следом за ней и письмо. Александр Онуфриевич убеждал Мечникова незамедлительно отправить деньги в Москву, так как опасался, что Илья Ильич «из лишней осторожности» не исполнит его просьбу. «Пожалуйста, не лишите меня этого очень ценного для меня приобретения и возможности значительно усилить обеспечение семьи и себя».
Правда, как только Владимир уехал обратно в Париж, Александра вновь охватила тревога, о чем он и написал брату. Владимир взорвался. «Ты так невозможен со своими страхами, что я горько раскаиваюсь, что вбил тебе паи, и во всякое время готов их взять обратно; смешно же все считать меня таким дураком, что я ничего не понимаю и чуть ли не иду под уголовщину; столько-то доверия ты должен иметь ко мне, чтобы не толковать вечно об этой истории».
Всем необычайно довольный, Владимир Онуфриевич не стал спешить в Москву на экстренное собрание пайщиков. Он был уверен, что там все сделается как надо. Даже свою «торпеду» против Рагозина он решил попридержать еще — настолько ему захотелось хоть месяц-другой позаниматься совсем было заброшенной палеонтологией. В архиве сохранились рекомендательные письма, в которых одни европейские ученые представляют другим «доктора Ковалевского из Москвы». Он опять побывал в музеях Франции, Швейцарии, Италии...
В двадцатых числах декабря, возвращаясь из Генуи в Париж, Владимир Онуфриевич делал пересадку в Канне — курортном городке, одном из лучших уголков Французской Ривьеры. Покрытые пышной зеленью холмы в окрестностях, ласковое безоблачное небо, лазурная гладь залива поразили его покоем и живописностью. Да настолько, что он тотчас написал брату в Марсель и жене в Берлин, предлагая в этом райском месте всем встретить новый, 1882 год и пожить полторы-две недели.
Александр Онуфриевич для продолжения научных исследований собирался перебраться с семьей в Виллафранку и с готовностью согласился остановиться в Канне. Правда, до нового года он выбраться не успел: приехал только 3 января. Но ни брата, ни каких-либо известий от него в «раю» не оказалось...
Впрочем, Александр Онуфриевич не сердился. Он получил письмо от Мечникова, который категорически отказывался выполнить его просьбу и писал, что даже до Одессы дошли слухи о «крупных мошенничествах» в рагозинском «товариществе», так что за паи никто не дает ломаного гроша.
«Имея это в виду, — написал Александр брату, — я думаю, тебе дела в Париже довольно, и, пожалуй, придется вместо Канны пуститься в Москву, а чего доброго, как директору, попасть и на
