рассеять чувство некоторого замешательства, проявлявшегося в разных мелочах.
Капитан кирасиров прилагал все усилия разбить лед. Он неоднократно выражал свои сожаления по поводу того, что ему приходится пользоваться этим вынужденным гостеприимством; он даже осмелился выразить свое неодобрение королю за то, что он поставил его в такое неудобное положение.
Можно было бы подумать, что сэр Мармадьюк смягчается, слушая эти любезные речи своего коварного гостя, если бы время от времени из-под косматых бровей старого рыцаря не сверкал недоверчивый взгляд; но это мог заметить лишь очень внимательный наблюдатель.
Марион, верная своему обещанию, на все отвечала односложно, хотя ее прекрасное лицо не выражало ни недоверия, ни отвращения. Дочь сэра Мармадьюка Уэда была слишком горда, чтобы позволить себе обнаружить что-либо, кроме равнодушия. Если она чувствовала презрение, этого нельзя было заметить ни по ее глазам, ни по ее невозмутимо-холодной улыбке.
Тщетно старался капитан Скэрти вызвать ее восхищение. Все его любезности принимались с ледяным равнодушием, а на его остроты и шутки отвечали легкой усмешкой, как того требовала вежливость.
Если Марион иногда и обнаруживала некоторые признаки волнения, то это было лишь тогда, когда взгляд ее устремлялся к окну; казалось, ей хотелось что-то увидеть там, за окном. Грудь ее бурно поднималась, как если бы она сдерживала вздох, как если бы мысли ее были с кем-то, кого здесь не было.
Как ни трудно было заметить эти признаки волнения у Марион, они не остались незамеченными для такого опытного человека, как Скэрти. Он увидел их и наполовину угадал их значение; лицо его омрачилось, когда он представил себе, как горько обманулся в своих надеждах.
Хотя Скэрти сидел спиной к окну, он несколько раз оборачивался посмотреть, не видно ли там кого-нибудь.
После нескольких бокалов вина он сделался менее осторожным, его восхищенные взгляды стали смелее, его разговор — не столь осмотрителен и сдержан.
Корнет говорил мало. Время от времени он подтверждал чувства своего командира кратким односложным восклицанием. Но хотя Стаббс сидел молча, он был далеко не удовлетворен тем, что наблюдал за столом; взгляды, которыми обменивались Уолтер и Лора, сидевшие рядом, отнюдь не доставляли ему удовольствия. Он очень скоро обнаружил, что кузен и кузина питают друг к другу нежные чувства, и тут же сделал вывод, что сын сэра Мармадьюка стоит ему поперек дороги.
Скоро на его тупом, ничего не выражавшем лице появилось что-то похожее на ревность, глаза вспыхнули такой же злобой, какой сверкал орлиный взгляд капитана кирасиров.
Обед прошел без всяких неприятных осложнений, и через некоторое время все разошлись: сэр Мармадьюк извинился, что его призывают дела, а дамы, простившись с гостями, отправились к себе.
Уолтер, из любезности, задержался на несколько минут дольше в обществе офицеров, но, так как все чувствовали себя натянуто, он с удовольствием присоединился к их тосту «За короля!» — после чего сразу откланялся, так как этот тост и поныне принято считать заключительным.
Уолтер пошел разыскивать сестру и кузину — а может быть, только кузину! — офицеры же, пока еще не получившие доступа в святая святых семейного круга, удалились к себе, чтобы поделиться впечатлениями от обеда и выработать какой-нибудь план, который помог бы им добиться ответа на их пламенные чувства.
Глава 27. ПОД ДЕРЕВЬЯМИ
Марион Уэд снова стояла у окна между раздвинутыми занавесями, и глаза ее снова были устремлены на железные ворота и заросшие плющом каменные столбы.
Все было, как прежде: пестрое стадо лениво бродило по склону, лань щипала траву на лугу, весело щебетали птицы, перелетая с дерева на дерево.
Только солнце спустилось ниже к горизонту и медленно, величаво опускалось все ниже и ниже за гряду багряных облаков. Гребни Чилтернских холмов окрасились в розовый цвет, а вершина Бикон-Хилла пылала красным огнем, словно маяк ночью, который зажигают, дабы предупредить о приближении вражеского флота по каналам Сиверна.
Но как ни живописен был закат, Марион Уэд его не видела: ворота из ржавого железа и серые столбы, виднеющиеся из-за деревьев, сильнее притягивали ее, чем пылающие краски заката.
— Уолтер сказал, — шептала она, — что он приедет не раньше вечера. И он приедет к папе, только к нему! Какое у него дело? Может быть, это что-нибудь связанное с бедствием, которое на нас свалилось? Говорят, он против короля, на стороне народа. Поэтому Дороти Дэйрелл и говорила о нем так презрительно. Разве я могла бы презирать его за это? Нет, никогда! Она говорила еще, что он низкого происхождения. Это ложь и клевета! Он дворянин, или я никогда не видала дворянина! А как я должна относиться к тому, что произошло вчера? Эта девушка с букетом цветов… Как я хотела бы, чтобы этого праздника не было! Никогда больше не пойду на праздник!.. Я так обрадовалась, когда увидела свою перчатку у него на шляпе! А если теперь вместо нее красуются эти цветы, я не хочу больше жить! Ни одного дня, ни одного часа!
И вдруг лицо Марион Уэд изменилось.
Кто-то открыл ворота! Мужчина — всадник на вороном коне!
Инстинкт подсказал ей, кто был этот приближающийся всадник. Глаза любви не нуждаются в подзорной трубе, а Марион следила за ним глазами, полными любви.
— Это он! — вскричала она, убедившись окончательно, когда всадник, выехав из-под тени деревьев, начал подниматься по склону холма.
Марион не отрывала от него пристального взгляда, пока он не подъехал ко рву, окружавшему усадьбу. Можно было подумать, что она все еще не совсем уверена, он ли это. Но нет! Она вглядывалась не в его лицо, не в его фигуру, взгляд ее был устремлен на его шляпу, где она смутно видела что-то белое, но что — она не могла сказать. По мере того как всадник приближался, Марион постепенно стала различать перчатку с тонкими длинными пальчиками, вырисовывающимися на тулье шляпы и резко выделяющимися на ее темном фоне.
— Моя перчатка! — прошептала она со вздохом облегчения, как будто сбросив с себя ужасную тяжесть. — Он носит ее. О, какое счастье!
Но вдруг радость ее сменилась мучительным подозрением: что-то алое мелькнуло на полях шляпы, рядом с перчаткой. Что это — цветок? Цветы, которые ему вчера поднесла Марианна, были такого же цвета. Неужели это один из них? Но тут алое пятно сверкнуло на солнце, и подозрения Марион мигом рассеялись: это был не цветок, а пряжка, которая держала перчатку. Марион вспомнила эту пряжку. Она заметила ее еще вчера.
Она снова вздохнула с облегчением. Ее охватило чувство такой бурной радости, что она была не в силах смотреть на приближающегося всадника. Ей страшно было, что этот человек, завладевший ее сердцем, увидит ее пылающие щеки. Она скрылась за занавесями, чтобы наедине насладиться восхитительным ощущением своего счастья.
Но через минуту она снова выглянула в окно. Увы, это было слишком поздно, и она не видела, как он проехал по аллее мимо цветника. Но она знала, что он вошел в дом и что сейчас он в библиотеке с ее отцом, как это у них было условлено. Она не знала, зачем он приехал к отцу… Ведь не может это быть связано с ней! Она могла только предполагать, что это имеет какое-то отношение к недавним политическим событиям, о которых без конца разговаривали и спорили в каждом доме; и нередко эти споры приводили к разногласиям в домашнем кругу и нарушали спокойствие и счастье не одной семьи.
Марион знала, что Генри Голтспер приехал только к отцу. У него к нему какое-то дело, он скоро уедет, и у нее не будет случая поговорить с ним. Она невольно пожалела, что не дождалась его у окна. А вот теперь она упустила возможность, о которой так давно мечтала… А сколько раз она дожидалась этой возможности и дожидалась напрасно!
Вчера они обменялись всего несколькими словами — пустые учтивые фразы, когда их представляли друг другу, — а потом этот поединок! И так они больше и не виделись.
