Но теперь, когда брат познакомил ее с Голтспером, — с разрешения отца, — чего же ей теперь опасаться? Даже если бы ее удерживала излишняя застенчивость, смешно избегать его. Она могла бы окликнуть его с балкона, принять его, когда он пришел. А что, если он видел ее у окна? Что он мог подумать, когда она спряталась, словно нарочно, чтобы избежать его? Наверно, он подумал, что это не очень учтиво. А вдруг ему придет в голову, что он чем-нибудь оскорбил ее и, может быть, как раз тем, что доставило ей такую радость, — тем, что он так открыто носит ее перчатку на шляпе? А что, если он обидится на нее за жеманство и снимет этот сувенир? Как она может сказать ему, что она счастлива, что он его носит, что она только об этом и мечтала?
— Ах, если бы я могла найти вторую перчатку! — прошептала она. — Я носила бы ее так, чтобы он не мог не увидеть ее — на руке или на груди, или спереди на шляпе, так же как носит он. И если бы он хоть раз увидел ее, это открыло бы ему без всяких слов мои желания! Но вот досада — я потеряла вторую перчатку! Я всюду ее искала — нигде нет! Куда я могла ее девать? Боюсь, это дурной знак, что я не могу ее найти, когда она мне так нужна! Если он сейчас уедет, мне не удастся поговорить с ним. Мы даже не поздоровались… Вряд ли он попросит разрешения повидаться со мной. Он, может быть, даже не обернется, когда поедет. Ведь не могу же я окликнуть его! Как быть?
Марион задумалась. Потом вдруг лицо ее оживилось, и она поспешно высунулась из окна с таким видом, как будто она кого-то искала в саду.
— Наверно, Лора с Уолтером бродят в парке! — воскликнула она. — Пойду поищу их!
Конечно, это был только предлог, который Марион придумала из естественной девической скромности, пытаясь преодолеть пылкие чувства.
Накинув плащ, Марион низко надвинула капюшон, чтобы защитить лицо от солнца, а может быть, и для того, чтобы скрыть яркий румянец, пылавший на ее щеках, и, сбежав вниз по лестнице, отправилась разыскивать брата и кузину.
Если у нее действительно было такое намерение, ему не суждено было сбыться: поиски ее никак не могли увенчаться успехом, потому что, выйдя из дома, она пошла как раз в ту сторону, куда в это время не могли пойти Уолтер и Лора; это была тропинка, которая вела к западным воротам парка.
Если бы Марион пошла к развалинам древнегерманских укреплений, наверно, она там нашла бы исчезнувшую парочку, но можно с уверенностью сказать, что они отнюдь не поблагодарили бы Марион за ее старания.
Но Марион пошла в противоположную сторону и медленно, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, дошла до конца длинной аллеи и очутилась у старых, заросших плющом ворот, выходящих на Оксфордскую дорогу.
Потом, испугавшись, быть может, что она забрела так далеко, — солнце уже скрылось за деревьями и начало смеркаться, — она повернулась и пошла обратно к замку.
На лице ее, правда, было какое-то испуганное выражение, но ее страшило не то, что она забрела так далеко от дома, а то, что она решилась на поступок, за который ее могут осудить.
Она уже теперь не пыталась обманывать себя и делать вид, что разыскивает Лору и Уолтера; она думала не о них, а о том, кто ей был дороже кузины и брата. Она ждала Генри Голтспера — этого благородного кавалера, чей образ всецело завладел ее сердцем.
В только что наступивших сумерках всякий, кто зашел бы на эту тропинку, заметил бы белый силуэт, мелькавший среди деревьев. Этот силуэт то останавливался, то вдруг исчезал, а потом снова появлялся в другом месте, чуть-чуть поближе к дому.
Генри Голтспер, ехавший верхом по тропинке после своего свидания с сэром Мармадьюком, заметил этот силуэт. Он подумал, что это какая-нибудь крестьянская девушка идет по тропинке к дому, — в сумерках и на таком расстоянии трудно отличить королеву от поселянки.
Если бы он только мог подумать, что этот белый силуэт, мелькающий вдалеке за деревьями, — прекрасная Марион Уэд, он ринулся бы ей навстречу, не помня себя от счастья.
Но ему это не приходило в голову. Он ехал разочарованный и огорченный, оттого что ему не удалось увидеть ее, хотя он был под одной крышей с ней.
И вдруг вся кровь хлынула ему в голову и сердце его бешено забилось: он узнал в этом белом силуэте, который сначала принял за крестьянку, прелестную Марион Уэд.
Он круто остановил коня и, сняв шляпу, склонился в почтительном поклоне.
— Мисс Марион! — вымолвил он с радостным изумлением.
На минуту оба смутились. Но это замешательство продолжалось недолго. Генри Голтспер был уже не юноша, он перешагнул за третий десяток. Марион тоже была не девочка. Чувство, захватившее обоих, было не пустой игрой воображения или детским увлечением. С его стороны это была любовь вполне зрелого мужчины, а со стороны Марион — глубокое чувство к мужественному и благородному человеку, достойному любви, чья романтическая внешность говорила ей о его подвигах, о славном прошлом, к человеку, который казался ей героем.
Это была первая любовь Марион — она никогда не испытывала подобного чувства. А для Голтспера это, наверно, была его последняя любовь в жизни, — что может быть сильнее такой любви, когда сердце уже отреклось от всех надежд!
Молоденькой девушке не полагалось начинать разговор, а Голтспер был так ошеломлен этим неожиданным счастьем, что не в силах был вымолвить ни слова. Но, видя, что она остановилась и стоит, глядя на него, он сделал над собой усилие и положил конец неловкому молчанию.
— Простите, я помешал вашей прогулке! — сказал он. — Но, признаюсь, я мечтал о возможности поговорить с вами. Это злосчастное происшествие вчера, которое, кажется, разыгралось на ваших глазах, помешало мне подойти к вам еще раз. И я только сейчас думал о том, что вот сегодня мне опять не посчастливилось, как вдруг вы появились! Я надеюсь, мисс Уэд, вы не сердитесь на меня, что я вас задерживаю?
— О, конечно нет! — ответила Марион, удивленная, а может быть, и разочарованная его невозмутимо-спокойным тоном. — Ведь вы, кажется, были у моего отца?
— Да, — отвечал Голтспер, в свою очередь огорченный этим равнодушным вопросом.
— Я надеюсь, сэр, — участливо спросила Марион, — вы не были ранены на вчерашнем поединке?
— Благодарю вас, мисс Марион! Нет, я не был ранен… если не считать…
— Чего, сэр? — спросила Марион с тревогой.
— Если не считать того, что я напрасно искал прелестные глаза, которые приветствовали бы мою скромную победу.
— Если мои глаза меня не обманули, вам не на что жаловаться. Она была там, и она не только приветствовала вас, но даже пыталась вас увенчать цветами. Это понятно: вы обнажили шпагу, защищая ее!
— Ах, вы вот о чем! — отвечал Голтспер, по-видимому, только сейчас в первый раз вспомнив об этих цветах. — Вы говорите об этой крестьянской девушке, которая изображала девицу Марианну? Да, она действительно поднесла мне букет цветов. Но она напрасно считает себя так сильно обязанной мне. Я сделал вызов не столько для того, чтобы вступиться за нее, сколько для того, чтобы проучить нахала. По правде говоря, я совсем забыл об этих цветах.
— Вот как! — вскричала Марион, вспыхнув от радости, но в то же время стараясь ее скрыть. — Вот как вы принимаете благодарность! Мне кажется, сэр, вам следовало бы больше ценить ее.
— Это зависит от того, заслужена она или нет, — возразил кавалер, несколько озадаченный ее словами. — Я лично считаю, что я не имею никаких прав на благодарность этой девушки. Поведение капитана кирасиров было оскорблением, вызовом для всех, кто там был. И если вы уж хотите знать всю правду, признаюсь вам, что, принимая этот вызов, поднял перчатку от имени всех.
Марион покосилась на маленькую перчатку на шляпе Голтспера. Ей показалось, что он как-то особенно подчеркнул эти иносказательные слова «поднял перчатку». Но как только она подумала об этом, она сейчас же опустила глаза, словно боясь выдать свои мысли.
И опять наступило молчание. Оба не знали, что сказать, и ни у кого не поворачивался язык говорить о ничего не значащих вещах.
