заметно линял. Хвост у него был подстрижен, грива топорщилась щеткой, глаза были темно-карими и добрыми, а посереди лба белело пятно-звездочка. Я ласково потрепал его по холке и взобрался в седло.
И тут же едва не свалился на землю. Голова у меня снова закружилась, казалось, череп разламывается на куски от дикой боли — лев задал мне хорошую встряску. Я ссутулился в седле, надолго прикрыв глаза, выжидая, пока хоть немного отступят боль и головокружение.
Ощупав свое лицо, я почувствовал, что оно сильно распухло. Нет сомнений, что к вечеру на меня и взглянуть-то будет страшно. Но, по крайней мере, нос явно был цел.
Немного придя в себя, я развернул коня и направился на восток.
Пес Торрина выбежал мне навстречу. За те недели, что мы жили здесь, он изрядно подрос: в первый раз я увидел его совсем щенком, теперь это была почти взрослая собака, но щенячьего веселья в нем по-прежнему было хоть отбавляй. Он прыгал вокруг моего коня, радостным басовитым лаем предупреждая Торрина о моем возвращении. Впрочем, необходимости в этом не было: Торрин был как раз у колодца — вытаскивал ведро воды.
За пять лет он не намного изменился. Его седые поредевшие волосы были по-прежнему коротко подстрижены, годы крестьянствования не сгладили боевых рубцов и мозолей от меча на ладонях. Конечно, было заметно, что человек этот давно уже не служит мастером меча, что ему теперь больше знакомы плуг и соха , но уверенная сила воина не покинула его. Он был рожден для битв и клинков, не для возни в земле — и все же оставил все ради Аликс. Шейн хотел избавиться от нее, а Торрин не мог снести того, что девочка умрет.
Я медленно подъехал поближе. Конь подошел к колодцу и, не церемонясь, сунул морду в бадью, которую держал в руках Торрин. Торрин критически оглядел меня, прищурил карие глаза и покачал головой:
— Это работа солиндцев?
Было ясно, что он имеет в виду. Я потрогал опухшее лицо:
— Нет. Айлини. Он призвал зверя. Льва. Морщинистое лицо Торрина побледнело:
— Значит, Беллэм знает… Я покачал головой:
— Должно быть, нет. Те, кто пытался меня убить, мертвы. Не сомневаюсь, он знает, что я вернулся — это знает почти вся Хомейна — но не осталось никого, кто мог бы рассказать ему, где я. Думаю, еще некоторое время мы можем не тревожиться за свою безопасность.
Торрин выглядел озабоченным, но мне уже было не до него. Я медленно сполз с коня, морщась от боли, оставил моего скакуна на попечении Торрина и медленно пошел к ферме. В доме топилась печь: я чувствовал запах дыма.
— Мой господин, я думаю… У самой двери я обернулся, я так устал, что просто не мог найти в себе сил дослушать его до конца:
— Есть у тебя корыто, а? Или бочка… Одежду я вроде оставлял у тебя…
Мыло и вода есть? Горячая. Я хочу хорошенько отмыться от этой вони.
Он кивнул, морща лоб.
— Не хочешь ли, чтобы я…
— Нет, — я устало махнул рукой. — Я сам справлюсь.
В изгнании я научился многому. В том числе и обходиться без слуг.
— Господин мой… — снова начал Торрин, но я уже вошел в дом.
И — замер на пороге.
Я увидел Аликс. Они стояла за столом у печи — месила тесто: должно быть, собиралась печь хлеб. Руки ее до локтей были перемазаны в муке. Я увидел, что ее темно-каштановые волосы отросли до своей обычной длины — она заплела их в косу и уложила в пучок, заколов его серебряными шпильками и заколками.
Я увидел девушку, которую встретил, когда был еще принцем — девушку, которая стала моим другом — а много ли настоящих друзей у принцев? Я снова увидел ту девушку, из-за которой попал в руки Финна и его отряда. Я снова увидел девушку, чья толмоора Чэйсули была так тесно переплетена с моей собственной хомэйнской судьбой.
Я увидел девушку, которая стала женщиной — и проклял те годы, которые разделили нас — те годы, которые я провел вдали от нее.
В ее глазах был вопрос — и растерянность. Она не узнала меня, я и сам не узнал бы себя — бородатый, грязный, с синяком в пол-лица… Я вспомнил, каким был пять лет назад, и не смог удержаться от смеха.
И тут она узнала меня — она прошептала мое имя — и я стремительно шагнул к ней и обнял ее.
Она прижималась ко мне так же крепко, как я к ней, снова и снова повторяя мое имя, от нее пахло тестом и свежим хлебом, и дымом, и она смеялась — смеялась так, словно не могла остановиться…
— Такой грязный… — выговорила она сквозь смех, — такой жалкий…
Никогда я таким не был. Но я смеялся вместе с ней, понимая, что другое просто трудно сказать, глядя на меня. Да в чем-то я и был жалок, наверно потому что я желал ее. И, не в силах сдержаться, я взял ее лицо в ладони и поцеловал.
Только однажды — единожды в жизни — я целовал ее, и в таких обстоятельствах, когда она могла счесть это простой благодарностью. Это и было благодарностью — но не только. И уже тогда, когда она спасла меня из атвийского плена, Аликс была связана с Дунканом. Более того — она носила его ребенка.
Теперь же в моих чувствах к Аликс не было ничего от благодарности — она не могла ошибиться в этом. За пять лет я часто думал о ней, жалел о том, чего не было между нами — и теперь не мог скрыть своих чувств.
Но между нами по-прежнему был Дункан.
Я отпустил Аликс — хотя видят боги, менее всего сейчас хотел этого.
Она осталась стоять рядом — безмолвная, раскрасневшаяся, но ее глаза были спокойными. Она знала меня лучше, чем я сам знал себя.
— Что ж, это ты уже получил, ничего не поделаешь, — тихо проговорила она,
— но не больше.
— Ты боишься того, что может возникнуть между нами после такого начала?
Она коротко покачала головой:
— Между нами ничего не может быть. Здесь… ничего нет, — коснулась груди слева. Взгляд ее был тверд и спокоен. Я едва не рассмеялся. Какая разительная перемена! Она научилась понимать, научилась сочувствовать — она знала себе цену. Юной девушки, которая боялась чувств и плотского влечения, больше не было: передо мной стояла женщина и мать.
— Я думал о тебе. Все эти годы в изгнании, все ночи…
— Я знаю, — ее голос не дрогнул. — Если бы ты был Дунканом, я бы чувствовала то же. Но ты не Дункан — ты никогда не был и не будешь им никогда.
Ты есть ты. Да, верно, для меня ты — особенный, но для большего время уже давно прошло. Когда-то, может, это было возможно… но не теперь.
Я глубоко вздохнул и попытался вернуть себе самообладание:
— Я не хотел… я вовсе не хотел этого делать. Я только хотел поприветствовать тебя. Но, похоже, отпустить тебя сейчас мне не легче, чем когда бы то ни было, — я суховато улыбнулся. — Не каждый мужчина сделал бы такое признание женщине, которой он безразличен.
Аликс улыбнулась:
— Финн сказал почти то же самое. И его приветствие было… похоже на твое.
— А Дункан?
— Дункана в это время не было. Он ведь не бесчувственный человек.
— И никогда не был бесчувственным, — я вздохнул и поскреб подбородок. — Ну ладно, поговорили — и будет. Как видишь, я пришел, чтобы вымыться.
— Прекрасно.
