позвоночник лом загнали. Вышла из машины, покачнулась. Я — под руку.
— Вам, — говорю, — плохо?
— Нет-нет, — шепчет, — все в порядке. Повел ее через дорогу — идет, едва не спотыкаясь. Я ее под локоток покрепче. Привел к памятнику, показал болт семигранный.
Она печально так на меня посмотрела.
— Вы знаете, — говорит, — мы с мужем сюда часто приезжали, когда студентами были. Он Стругацких очень любил…
Господи ты боже мой!
И вдруг в рев. Уткнулась мне в лацкан пиджака и гвоздичку мою в петличке поливает, да так, что того и гляди — кустик вырастет.
Тут мне хреново стало до самых печенок. Это ведь она не просто пиздрики разводит, это она мужа своего оплакивает. Я аж зубами скрипнул. Сдохни я сейчас — меня так оплакивать некому. Альбина рыдать не будет. Губы станет кусать, рвать и метать станет — за то, что не вовремя ушел. Но рыдать — ни в коем разе. Не та порода!!!
Хотя за это я ее и люблю. Возьмись Альбина обливаться слезами у меня на груди, да я бы ее… тут же за ворота отправил. Мы — медицина, у нас вместо нервов канаты стальные!..
Отплакалась Катя. Взглянула на меня благодарно.
— Спасибо, — говорит, — Виталий Сергеевич, я сейчас с Вадимом будто попрощалась наконец.
— А он что, — спрашиваю осторожно, — умер?
— Да, — отвечает. — Умер.
И вдруг просветлела вся, словно ее солнцем облило.
Хороша все-таки сучка!.. Тьфу ты, господи, будто и слов других не знаю! Сучка, телка, шлюха…. Из них одна — девочка моя…
Катя подняла голову, глаза распахнула, вроде бы сны и небо в первый раз увидела.
— Вы правы, — говорит, — Виталий Сергеевич. Нужно жить дальше. Как я вам благодарна!.. Вы ведь в ресторан хотели? Теперь я согласна, теперь мне самое место — в ресторане!
— А прежде, — спрашиваю, — где?
Она рукой по резьбе болта провела, пыль стерла.
— А прежде, — говорит, — на кладбище.
Меня чуть не скрючило. Ведь я ее на это кладбище едва не загнал!..
Вышли из лесу. Брякнулись в тачку. Я радио включил, нашел музычку повеселее. Чтоб кладбищенский дух от себя отбить.
Дальше все было как в прошлый раз: мясцо, винцо, плясцо, благодарности. А на сладкое — те же извинения у крылечка.
И я отвалил к родным пенатам.
Сегодня она наверняка не рыдала на вдовьей кровати. Но я по дороге к дому чувствовал себя распоследним козлом. И решение принял окончательное.
10 августа
После получасовой разборки с Альбиной от моего окончательного решения остались пепел да сажа. Так думает Альбина. И пусть думает. Чтоб охладить мою девочку, перевел разговор на другую колею.
— Слушай, — говорю, — а почему бы тебе не надеть ту «рубашку», от ребенка Савицкой, на меня?
— Потому, — отвечает, — что мы с этого ничего не получим. А когда торговля пойдет, нам за эту «рубашку» миллион отвалят!
— Держи, — говорю, — карман шире! Станет человек за «лимон» покупать неведомо что!
— Ты, Виталенька, — отвечает, — людей не знаешь. Они за клочок бумаги готовы заплатить, в надежде, что он их озолотит. А тут — удача. И не просто везуха за карточным столом, а кое-что посерьезнее.
Черт его знает, может, она и права…
12 августа
Два дня забиваю Альбине баки. Якобы каждый вечер встречаюсь с Катей. А сам езжу к путанам в «Прибалтон».
Бронированная «рубашка» не дает мне покоя. Хожу вокруг нее, как голубой вокруг задницы. Даже пальцем этот перламутровый шарик потрогал. Теплый такой и упругий, словно голованчик в рабочем состоянии.
Ночью приснилась Альбина. Ржала надо мной по-кобылячьи. Не там, сказала, семена рассеиваешь, садовничек, не взойдут из них цветочки-ягодки. Раскроила мне грудь мясницким топором и вытащила ливер. А тот колотится, пульсирует, не хочет останавливаться. Альбина язычок раздвоенный высунула, кровь с ливера слизала и пальцем ему погрозила…
Проснулся я в холодном поту. Справа шлюшка пристроилась, посапывает, жаркое копыто на мою ногу положила. Мерзопакостно мне стало, хоть застрелись. Ушел от нее на диван. Только после этого смог отключиться.
15 августа
Надели «рубашку» на Пашку. На Пашку надели «рубашку».
Во, братаны, стишата родились!..
Операцию провели прямо у меня в клинике. Но я не «шестерка»: очень надо, чтобы Раскатов и Альбина видели друг друга. Этак я и в самом деле лишним могу стать!..
Поэтому я все продумал. Альбине сказал, что клиент хочет остаться инкогнито. Никто, ничто и звать никак!..
— Ну что же, — отвечает, — я «рубашку» на твоего клиента и через стенку могу надеть.
Решили, что она устроится в соседнем кабинете.
За полчаса до Пашкиного приезда я принес ей шкатулку с шариком. Но решил между делом маленькую проверочку смастрячить.
Взяла Альбина шкатулку в руки, глазки прикрыла. И вдруг побелела вся, затряслась — будто ручонку шаловливую ей между ног засунули.
— Я, — говорит, — тебе что сказала! Я велела тебе «рубашку» от Савицкой в стороне держать, а ты что делаешь! Миллион псу под хвост отправить!
— Ну, извини, — говорю, — перепутал.
Поменял шкатулки. В три Пашка подкатил к заднему ходу, который у меня устроен специально для тех клиенток, кто не в настроении людям глаза мозолить. Встретил я его, провел в кабинет. Он огляделся.
— Где, — говорит, — твоя супертехника?
— Сейчас, — говорю, — увидишь.
Достал флакон с нашатырным спиртом, звоню Альбине.
— Готовы, — спрашиваю, — к операции?
— Он далеко сидит, — отвечает. — Переставь кресло к стене, что между кабинетами.
Сделал я перестановку.
— Садись сюда, — говорю Пашке.
Он сел. И тут же его вперед повело — едва я успел подхватить. Расквасил бы себе хавальник, начальничек… Прислонил я его к стенке, сунул под нос нашатырного.
Очухался Пахевич, пялится на меня, глазками хлоп-хлоп.
— Все, — говорю, — Павел Иванович. Закончена операция. Можете быть свободны.
— Ни черта, — отвечает, — не помню. Под наркозом, что ли, делали?
— Под наркозом, — говорю.
— А где шрамы?
— Зашили, — говорю. — И биоколлоидом залил. И тебя, прости, технология интересует или в первую очередь результат?
