верить в мою исключительность, в мои мнимые достоинства? Кто захочет безоговорочно мне подчиняться, во всем соглашаться со мной, смеяться и плакать по моему желанию?
Остановить!!! Уломать, умолить!.. Но эгоизм боялся и этого. Сделать это – значило развенчать себя навсегда, признать дутым свое достоинство, позерством – свою идею свободной любви, свою «широту взглядов». Значило – если б она и осталась – получить вместо почитания тихое презрение, а то и открытое пренебрежение при ее полной независимости. Понятно, что лучший, самый разумный и достойный вариант – самому от нее отречься, дать ей понять, что и она меня теряет навсегда (ведь она сейчас об этом вовсе не думает). Но как это трудно – отречься…
– Что ж… – выждав, когда уймется сердце, промолвил я как можно сдержаннее, – придется и мне кого-то полюбить.
– Да, я так и предполагала, – с какой-то отчаянной решимостью она села, поджав ноги, ткнувшись подбородком в колени, – я знала, что в конце концов останусь одна. И это будет мне наказанием за все…
Она начала всхлипывать.
– А как ты хотела?! – я отшвырнул одеяло и босиком стал вышагивать по комнате, впервые почувствовав, как к любви примешивается яд мстительной ненависти. – Там ловить счастье за хвост, а тут чтобы про запас хранился прежний любовничек?!
– Да, я понимаю, что теряю тебя навсегда. Федя, я не знаю, куда иду… Мне страшно! Я не знаю, что будет там. Я боюсь, боюсь, боюсь!.. Но… я не могу не идти.
Проходя мимо стола, я схватил недопитую бутылку сухого вина (жалкий атрибут примирения) и с размаху шарахнул о стену. Тысяча осколков, звеня, разлетелась по комнате, вино забрызгало пол и нас обоих. Но Аня даже не вздрогнула.
– Всё! – прорычал я. – Кончено. Я сам больше так не могу. Завтра же я отсюда выметусь. А ты переселяйся к нему. Он тебя всю озолотит! – И не удержавшись, я резким движением сорвал с ее шеи и швырнул на пол цепочку.
Она поднялась и стала одеваться.
– Ладно, Федя, я пойду, – обронила она, словно камешек в пропасть. – Может быть, уже не вернусь. Я к нему. Прости.
Ошеломленный, оглушенный, я стоял один в страшно опустевшем мире…
Потерянно и удивленно оглядел комнату. Вот стол с двумя сиротливыми фужерами. В одном – несколько капель вина. В углу – холодильник, который я с великими усилиями добывал, втершись в доверие к комендантше, и который добросовестно продолжал служить, храня сейчас на своих полках три яйца и початый пакет кефира. Лампа-бра, специально купленная мною и укрепленная на стене над изголовьем, чтобы отчетливо видеть Анино лицо в минуты сладостных страданий… Освещенная этой лампой взрытая постель, забрызганная лиловыми каплями и осыпанная зеленоватыми стеклышками. И сам я – нелепый предмет среди столь же нелепых вещей и, как эти вещи, не нужный никому. Как стул без крышки – стул для самого себя, стула.
Но самое ужасное заключалось в запоздалом прозрении: я ее, оказывается, любил…
Глава 21. ПАЦАНЫ
Еще нас навещают пацаны из Плбста…
Их нашествия хуже стихийного бедствия, хуже ливня, превращающего двор в болото.
Это и впрямь нашествия…
Приезжают они на мотоцикле с коляской, вчетвером на одном. Появление их неизменно сопровождается криками, матерщиной. Все они какие-то всклокоченные, дерганные, с горящими шкодливыми глазами.
– Здоруво, бля! – орут они, вваливаясь во двор. – Радик, пойдем ночью рыбу колоть! Мы фонарь привезли! А вы кто?! – это кричат уже нам (как если бы мы были тугоухими). – Геологи? Из Питера? Во зашибись! А пить будете? – из коляски извлекаются неизменные пластиковые бутыли с самогоном; заодно – черная облезлая сумка. – Смотрите, бля, кого поймали!
Из перевернутой сумки колючим комком выпадает еж. Его торжественно помещают в будку Барсика. Вся толпа покатывается со смеху, потешаясь над псом, который, вне себя от негодования, лает на свою конуру, на сердито сопящего и похрюкивающего в сумраке ежа, но сунуть голову в свое жилище не решается.
Радик и Гайса сами становятся пацанами в этой разбитной компании. Радик стреляет по очереди с мальчишками из подводного ружья в собственные ворота или отправляется во главе ватаги по темну лучить рыбу у дамбы. Гайса, со своей стороны, развлекает гостей страшными историями, например, о том, как на соседнем хуторе баба Зина (у которой мы берем молоко) вылетает по ночам из печной трубы. Этакая вишняковская Солоха! И подумать только: эти олухи – далеко уже не дети, учащиеся ПТУ, – к великому моему удивлению, верят. Хорохорятся, подзадоривают друг друга, но пойти ночью на хутор Вишняковский не отваживаются.
– А ты видел? – допытываются они у меня.
– Что? – прикидываюсь я непонимающим.
– Ну, бабу Зину. Как она из трубы…
– Да, – поддерживаю я Гайсу, – что-то такое вылетало – человек не человек… может, черт.
– Ты понял?!! – выкрикивает, поблескивая белками узких глаз, смуглый казах Лешка, явно, вожак компании.
Остальные пораженно молчат.
Обычно вся эта орда целую ночь бузит – орут, пьют самогон, ненадолго отваливают куда-то (лучить рыбу?), возвращаются, орут еще громче. Когда самогон заканчивается, курят коноплю, что буйно произрастает тут же за огородами, из нее же варят «кашку», добавляя подсолнечное масло, уксус и что-то еще, дуреют, несут околесицу, а под утро засыпают вповалку на топчане-столе, сдвинув к стене грязную посуду и объедки.
Одного, по прозвищу Слон, я застал однажды на рассвете, продрогшего, покрытого росой, спящим на лавке за воротами (не иначе «кашки» переел).
Радик после ночных рыбалок спит в бане. У порога валяются смятые болотники, мокрые портянки лепехами. Наловленная рыба брошена в пакете на террасе дома. Никто не собирается ее чистить.
Это утром. А вечером приходишь из маршрута – вся орава опять в кухне. Съездили на мотоцикле в Березовку за новой порцией алкоголя и снова гуляют. Радик, помятый, небритый, щурит глаза и улыбается бессмысленной, но счастливой улыбкой. Гайса, качаясь, бродит неприкаянно по двору в носках. Воды питьевой нет, гора грязной посуды, ликующие полчища мух… Руки опускаются, хочется сбежать куда-нибудь.
Бурхан обычно так и делает – день на третий или четвертый, не выдержав, сбегает на соседний хутор к Раису или в Березовку к какому-нибудь знакомому, бросив кухню на произвол гостей. И тут уж она окончательно превращается в свинарник. При этом съестного в ней – ни корочки…
Как-то в такие вот бедственные дни к нам зарулил Раис. Видя, что народ отощал, он решил временно заменить нам Бурхана – чего-нибудь приготовить. Нашел муку, замесил тесто.
И вот, пьяненький, улыбающийся, весь в муке, жарит лепешки. В муке, шлепках теста также стол, и печь, и пол в кухоньке. Шипит жир, румянятся лепешки, убывает тесто, а в предназначенной для готовых изделий миске – пусто. Ибо прямо со сковороды лепешки подхватываются, разрываются на куски и вмиг проглатываются оголодавшими пацанами.
Раис же, покончив с тестом, вполне удовлетворенный, точно Иисус, накормивший пятью хлебами пять тысяч народа, перешел к проповедям.
– Что вы дуркуете? – подсел он к Леше (тот сидел с сигаретой в зубах, нога на ногу, покачивая драной грязной кроссовкой). – Поехали бы в Березовку. Там девчата хорошие, танцы… познакомились бы…
Лешка, надменно выпятив нижнюю губу, неторопливо выпустил дым:
– А нам хороших и не надо. Нам бляди нужны! Га-га-га!
– Ты о будущем подумай, – нимало не смущаясь таким ответом, продолжал старший.
– А чё мне о нем думать раньше времени?
– Ты все смеешься… А тебе жениться надо. Дети чтоб были. Чтоб когда умер – было бы кому прийти поклониться. Я правильно говорю? – с улыбкой единомышленника повернулся Раис ко мне. – Это всякому человеку необходимо в жизни.
– Успеется, – маятниковые движения кроссовки сменились круговыми.
А я кстати вспомнил, что сам «проповедник» полжизни провел в тюрьмах и лагерях и нынче не имеет ни кола, ни двора.
Раис между тем переменил тон с добродушно-учительского на наставительно-отеческий:
– Мало ли, попадешь в зону – сразу дай знать. Раис тебе всегда поможет.
– Не собираюсь я туда! – возмутился мальчишка.
– А ты не зарекайся, – иезуитски улыбнулся оракул. – Никто от этого не заречён. От сумы, говорят, и от тюрьмы… Я верно глаголю? – опять повернулся он ко мне, затем продолжил для Лешки: – Так вот ты знай: Раис поможет… чтоб там тебе в зоне полегче было. Мало ли, обижать будут… Скажи мне – я разберусь… так что и концов не найдут.
После этих его слов я невольно задумался: уж не Раис ли утопил в карьере того несчастного? Ему, похоже, это и вправду ничего не стоит…
Лешка поднялся с лавки:
– Надоело мне про твои зоны слушать.
– Вот она молодежь, какая пошла, – посетовал Раис вслух. – Стариков уже не уважают. Да, другие времена… Таких как я, старой закваски, мало осталось. В зоне и то другие порядки, другие «авторитеты»… А эти желторотые – все там будут, – помолчав, пророчески изрек он, щуря плутоватые глазки.
– Что с Россией станет, если они такие вот растут?… – сокрушенно покачал головой сидящий на крыльце дома Гайса и выразительно обхватил голову руками (хотя скорее всего, она у него просто раскалывалась с похмелья).
Вся наша группа облегченно вздыхает, когда эта ватага («шобла-ёбла», как прозвал ее Колотушин) отправляется наконец домой, гроздью облепив мотоцикл или – чаще – пешком, волоча своего железного коня, который после лихих ночных разъездов за самогоном, за какой-то знакомой девчонкой по прозвищу Чайка, обыкновенно ломался.
…Постепенно быт налаживается. Появляется Бурхан, еще более худой, почерневший, с черной щетиной на впалых щеках и подбородке. Бродит в одной майке по двору, знобко обхватив руками свои плечи. Локти – в засохшей грязи. Рассказывает, что проснулся пьяный в степи, мокрый (прошел ливень), босой, и брел по темени на огонек, пока не вышел к Березовке (отработанный сценарий).
Как бы ни были утомительны эти нашествия, но кое в чем они оказались полезны: ведь именно от пацанов я узнал нечто новое насчет утопшего в карьере
