отдельности или необходимо было участие обоих, чтобы каждый сделал то, что сделал.
И что сделала она? Что с ней случилось? Пытаясь это восстановить, девушка могла припомнить лишь отдельные фрагменты, а она была уверена, что произошедшее никак не дробилось, и фрагменты эти – не более чем разбитые кусочки некоего целого. Раскрылся весь мир, вся вселенная – или то, о чем она с тех пор думала как о вселенной, – развернувшись перед ней, обнажив все потайные уголки, явив все существующие знания, все причины всех событий; вселенная, из которой были вычеркнуты время и пространство, ибо они служат в первую очередь для того, чтобы никто не мог постичь ее целиком. Появилась на короткий миг и затем исчезла так быстро, что мозг не успел ничего зафиксировать, исчезла, оставив о себе лишь впечатления, никаких определенных воспоминаний, никакого твердого знания – только впечатления, словно лицо, увиденное при вспышке молнии и потом вновь погрузившееся во мрак.
Было ли это – могло ли быть – осуществлением того, о чем она пыталась рассказать Дедушке Дубу, понимая, что внутри нее нечто происходит, что грядет некое изменение, но не зная, какое именно, и сказав вместо этого, что может снова уйти, хотя и по-другому, чем она уходила в страну дикого риса? Если это так, подумала она, если это новая способность, вроде путешествия к звездам, а не просто нечто ей привидевшееся, то ей никогда больше не придется куда-то отправляться, потому что она уже там, она сама суть любое место, каким только захочет быть.
Она впервые подумала об этом как о способности и смутилась и испугалась – не столько значения этой мысли, сколько того, что вообще об этом подумала, что она, пусть даже подсознательно, позволила себе об этом думать. Она сидела, выпрямившись и напряженно застыв, и в полутемной комнате, где мерцала, догорая, свеча, ей вновь послышались голоса и тихое движение всех тех призраков, что обитали среди своих произведений, в этом единственном оставшемся им на Земле месте.
Глава 24
(Выдержка из записи в журнале от 29 ноября 5036 года).
…В последние несколько столетий произошло некоторое ухудшение моего физического состояния, и теперь бывают дни (как сегодня), когда я ощущаю на своих плечах тяжесть прожитых лет. Я чувствую усталость, которую нельзя отнести на счет обычных дел, потому что я никогда не утомлял себя чрезмерно делами, а в последние годы и подавно. Походка моя сделалась шаркающей, а рука утратила бьющую твердость и выводит в журнале дрожащие каракули, и случается также, что я пишу не то слово, которое хотел написать – очень похожее, но не то. Еще бывает, что я не могу сразу подыскать нужное слово, и приходится подолгу сидеть, роясь в памяти, что меня не столько раздражает, сколько печалит. Порой я пишу с ошибками, чего раньше никогда не бывало. Думаю, я стал похож на старого пса, который спит на солнышке, с той существенной разницей, что старый пес ничего от себя не требует.
Элисон, моя жена, скончалась пятьсот лет назад, и хотя многое уже забылось, я помню, что смерть ее была тиха и спокойна, и полагаю, что и моя, вероятно, будет такой же. Живя так, как сейчас, мы умираем от старости, а не от разрушительного действия болезней, и именно это, с моей точки зрения, в большей степени, чем долгая жизнь, является истинным счастьем, которое было нам даровано. Порой я задумываюсь о том, в какой мере долгая жизнь – сказочно долгая жизнь – есть благо для человечества.
Однако подобные мысли, говорю я себе, – всего лишь мысли старого, со странностями, человека, и потому не стоит обращать на них внимание.
Одно я помню очень хорошо, и с того самого дня это меня преследует.
Когда умерла Элисон, собралось много людей, издалека, со звезд, и мы отслужили по ней службу, в доме и у могилы. Поскольку среди нас не было ни одного духовного лица, мой внук Джейсон читал тексты из Библии и произносил слова, которые по обычаю полагалось произносить, и все было очень торжественно и достойно. Возле могилы стояли люди – огромная толпа а чуть поодаль находились роботы; не то чтобы мы им как-то дали понять, что им следует стоять отдельно от нас, а по своему собственному желанию и в соответствии с древним обычаем.
Когда все закончилось, мы вернулись в дом, и спустя некоторое время я прошел в библиотеку и сидел там в одиночестве, и никто меня не тревожил, понимая, что мне нужно побыть одному. Немного погодя раздался стук в дверь, и когда я пригласил того, кто там был, войти, вошел Езекия из монастыря. Он пришел сказать, что он со своими товарищами не присутствовал на похоронах (чего я не заметил), поскольку в это самое время они у себя в монастыре отправили заупокойную службу. Сообщив это, он вручил мне текст службы. Текст был написан чрезвычайно разборчиво и красиво, с красочно нарисованными заглавными буквами и украшениями на полях страниц – такая же аккуратная, безупречная рукопись, как сохранившиеся средневековые манускрипты. Откровенно говоря, я не знал, что ответить. Разумеется, с его стороны это была дерзость и, с моей точки зрения, дурной тон. Однако я не сомневался, что роботы не имели никакого дурного умысла и сами видели в этом не дерзость и не нарушение приличий, но поступок, продиктованный любовью и уважением. Поэтому я поблагодарил Езекию, хотя, боюсь, в выражении благодарности был несколько краток, что он, как я уверен, заметил. В то время я не описал происшедшее в журнале и никому об этом не рассказывал. Я вообще сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал, что робот ко мне приходил. Все годы я с величайшей ответственностью относился к записи всего, что происходило. Поначалу я завел журнал для того, чтобы занести на бумагу правду о том, что случилось с человечеством и таким образом воспрепятствовать появлению мифов и легенд. Думаю, тогда у меня не было никаких иных соображений, и я не собирался продолжать свои записи в дальнейшем, но к тому времени, когда закончил, я уже настолько усвоил привычку писать, что не отказался от своего занятия, и стал записывать все наши, даже самые мелкие, события, а часто наряду с ними и свои мысли.
Почему же я не отметил то, что произошло между мной и Езекией, до сих пор не могу понять. Разумеется, происшедшее не имело столь уж большого значения, не являлось столь страшным нарушением этикета, что следовало бы его скрывать. Поначалу я об этом забыл, а когда случалось вспомнить, я снова забывал, но с недавних пор думаю об этом постоянно.
За последние несколько лет я смог задать себе множество вопросов, касающихся данного случая, ибо теперь острота происшедшего притупилась, и я могу размышлять объективно. Я подумывал о том, что мы могли бы попросить Езекию совершить богослужение во время похорон, чтобы он, а не Джейсон читал текст отпевания, однако даже сейчас мысль эта вызывает у меня дрожь, и я знаю, что тогда это было бы невозможно. И однако факт остается фактом, что именно робот, а не человек, поддерживает существование не только христианства, а самой идеи религии. Я понимаю, что это не совсем так, поскольку народ Красного Облака, несомненно, имеет свои верования и определенное отношение к действительности, которое следует назвать религией, хотя, согласно моему пониманию, она не формализована, а является глубоко личной – что, вероятно, и проще, и разумнее, чем те пустые формы, в которые превратились другие религии. Но дело в том, мне кажется, что нам следовало либо придерживаться нашей религии, либо отказаться от нее полностью. Мы же позволили ей умереть, поскольку она нас больше не заботила и мы устали делать вид, что верим. Это относится не только к нескольким последним тысячелетиям. Еще до Исчезновения мы позволили нашей вере умереть, и в данном случае я употребляю слово «вера» в строго ограниченном смысле, относя его к организованной религии.
В последние году я много об этом думал, сидя во внутреннем дворике и наблюдая, как сменяются времена года Я внимательно изучал небо и теперь знаю все облака, какие только по нему плывут, и твердо запомнил различные оттенки голубого цвета, которые небо может принимать: линялая, почти невидимая голубизна жаркого летнего дня; мягкий, порой зеленоватый цвет позднего весеннего вечера, более темный, почти фиолетовый цвет осени. Я стал знатоком окраски осенних листьев и знаю все голоса и настроения леса и речной долины. Я в определенной степени обрел общность с природой и таким образом пошел по стопам Красного Облака и его народа, хотя я уверен, что им свойственно более глубокое ее понимание и более тонкие чувства, чем мне. Однако я видел смену времен года, рождение и смерть листьев, блеск звезд в бессчетные ночи, и во всем этом больше, чем в чем-либо другом, я ощутил цель и порядок, что, как мне кажется, отнюдь не простая случайность.
