каталогами. После всего этого было легко понять, что быть археологом — это не то, чего я хотела бы.
— И ты занялась торговлей.
— Началось с малого. Маленький магазин в Верхнем Нью-Йорке. Очевидно, я появилась там в нужное время. Покупатели стали проявлять интерес к ископаемым, дело пошло в гору. Таких магазинов с каждым годом становилось все больше, и, как поставщик, я могла видеть реальные деньги, так что наскребла все, что имела, немного заняла и вложила в свое собственное дело. Я много работала, получая в этом какое-то извращенное удовлетворение. Выживание стало какой-то побочной страстью профессии. Я на этом провалилась — пожалуй, скорее всего потому, что была слишком нетерпелива, чтобы быть удачливой.
— Ты говорила вечером, что собираешься выходить из дела.
— Несколько лет назад у меня появился партнер. Он хочет выкупить мою часть дела. И предлагает заплатить даже больше, чем дело стоит. То, что он начал, разрушило кое-какие мои замыслы и мои методы. Если он купит дело, я дам ему три года, прежде чем он поставит все по-своему.
— Ты потеряешь интерес к жизни. Тебе же нравится вести дело.
Она пожала плечами.
— Да, нравится. Есть что-то безжалостное в том, что бизнес так повернулся ко мне.
— Ты мне не кажешься безжалостной.
— Только в бизнесе. Он вытаскивает наружу худшее во мне.
Мы закончили коктейли, и официант принес счет.
— По второму кругу? — спросил я.
Она покачала головой.
— Я себя ограничиваю. Один коктейль за ленч. Я взяла себе это за правило. На деловых ленчах, а их бывает масса, от вас ожидают, что вы налакаетесь, но в конце концов я отказалась поступать так, потому что увидела, что это может сделать с человеком. Но ты бери второй, если хочешь.
— Я буду поступать как и ты, — сказал я. — Когда мы закончим здесь, если тебе захочется, мы отправимся повидать нашего старого Дэниела Буна.
— Мне бы этого очень хотелось, но нас это сильно задержит. Как там Боусер?
— Хайрам позаботится о нем. Он останется с Боусером до тех пор, пока мы не вернемся. В холодильнике есть остывший ростбиф, и он поест сам и накормит Боусера. Он сходит и соберет яйца. Они с Боусером будут разговаривать прежде всего об этом. Он скажет Боусеру, что, может быть, время собирать яйца, а Боусер скажет, что да, увы, пора, и Хайрам предложит пойти, и тогда Боусер скажет, что да, пойдем и соберем их.
— А эти его претензии… что он может разговаривать с Боусером… Как ты думаешь, Хайрам на самом деле думает, что он это делает, или это только его фантазии?
— Честно говоря, не знаю. Хайрам-то так думает, но что в этом плохого? С животными, а ведь они тоже личности, можно устанавливать какие-то определенные отношения. Когда Боусер выкапывает сурков из нор, я отправляюсь за ним и вытаскиваю его из норы, вымазанного глиной и грязью, почти истощенного. Даже в этом случае он не хочет идти домой. Но я хватаю его за хвост и говорю: «А ну-ка, Боусер, домой!». И он идет впереди меня рысцой. Но я должен схватить его за хвост и сказать эти слова, иначе он ни за что не пойдет со мной. Но когда я проделываю эту глупую процедуру, он всегда бежит домой впереди меня.
Она рассмеялась.
— Ты и Боусер — вы оба сумасшедшие!
— Ну, конечно. Ты не можешь прожить с собакой годы…
— И с цыплятами. Я помню, что там были цыплята. Может быть, у тебя есть еще и свиньи, и лошади, и…
— Нет. Только цыплята. Нужны яйца — для еды. Я задумывался, не купить ли корову, но с коровой так много возни.
— Эйса, я хочу поговорить с тобой о деле. Ты говорил, что не хочешь, чтобы университетские лезли сюда. Я думаю, есть способ сохранить эти раскопки за тобой. Что ты скажешь, если я войду в дело?
Я не донес вилку с салатом до рта, а потом положил ее. В том, как она это сказала, было нечто — почти предупреждение. Не знаю, что это было, но я испугался.
— Войти в дело? Что ты имеешь в виду?
— Позволь мне разделить с тобой эту работу.
— Глупо и спрашивать. Конечно, ты можешь разделить ее со мной. Разве я уже не разделил с тобой свое открытие, рассказав тебе о нем?
— Я говорю о другом. Речь идет не о подарке. Я имела в виду партнерство. Ты не хочешь продолжать преподавание, хочешь заниматься раскопками, и я думаю, что ты должен их продолжить. Ты обнаружил что-то важное. Прерывать эту работу нельзя. Если я могу помочь немного так, чтобы тебе не нужно было уезжать…
— Нет, — сказал я жестко. — Не продолжай. Мне это не нужно. Ты предлагаешь финансировать меня. Я отказываюсь.
— Ты несешь чушь, — сказала она, — и говоришь так, будто я предложила нечто ужасное. Я не пытаюсь перекупить тебя, Эйса. Это не так. Я просто доверяю тебе, и все, и стыдно, что ты должен…
— В большом бизнесе принято так, — сказал я сердито, — но я не желаю, чтобы мне покровительствовали.
— Жаль, что я завела этот разговор. Мне казалось, что ты поймешь.
— Черт побери, почему ты об этом говоришь? Ты должна была бы знать меня получше. Все и так идет прекрасно.
— Эйса, вспомни наш разрыв. Ту борьбу, которую мы вели между собой. Она отняла у нас двадцать лет. Давай не будем начинать сначала.
— Борьбу? Не было никакой борьбы.
— Я была из тех, кто в те времена «был сердитым». А ты с парой мужчин откололся и пренебрегал мной. И когда ты пытался что-то говорить, что-то объяснить, я не слушала. Так случилось в один из последних дней на раскопках, и я никогда не имела возможности преодолеть свой гнев. Мы не можем допустить, чтобы теперь случилось что-нибудь подобное. Я не хочу, по крайней мере. А ты?
— Нет. Я не хочу, чтобы так случилось. Но денег я у тебя не возьму. Состоятельные люди, вроде тебя, не должны иметь дела с ничтожными.
— Да не состоятельная я, — сказала она, — и я уже извинилась. Неужели ты никогда не сможешь забыть об этом? И — могу ли я остаться у тебя еще ненадолго?
— На сколько захочешь. Если захочешь — навсегда.
— А твои друзья и соседи? Они будут судачить о нас?
— Это их проклятое право — судачить о нас. В месте, подобном Уиллоу-Бенду, и поговорить-то не о чем, вот они и набрасываются на всякие пустяки.
— Кажется, это тебя не волнует?
— Почему это должно меня волновать? Здесь я — тот самый щеголеватый сын Стила, который вернулся в родной город. Они подозревают меня, они обижены на меня, и большинство из них меня не любит. Они, конечно, дружелюбны, но говорят обо мне за спиной. Они не любят никого, кто не погряз в их собственной трясине посредственности. Я полагаю, это защитная реакция. Перед любым, кто покинул город, а потом вернулся назад, даже после полного поражения, они чувствуют себя нагими и неполноценными. И свой провинциализм они чувствуют очень ясно. Итак, если ты не беспокоишься о себе, не думай об этом.
— Не то, чтобы я не беспокоилась. И если ты думаешь сделать из меня честную женщину…
— Это, — сказал я ей, — мне и в голову не приходило.
6
