- Ну да!
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего был человек доброжелательный и не мог не болеть сердцем при виде каких бы то ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
- Где-то ты теперь, глупушка! Нашалил - и уехал! - рассуждала она сама с собою.
Однако, когда в передней послышалось звяканье полициймейстерской сабли, она не могла не вздрогнуть. Так вздрагивает старый боевой конь, заслышав призывной звук трубы. Надо сказать, впрочем, что к Надежде Петровне всякий и во всякое время мог входить без доклада и требовать себе водки и закусить.
- Принеси ты мне, Семен, этой рыбки - знаешь? - командовал полициймейстер в передней. - А вы, Надежда Петровна, все еще в слезах!
Матушка! голубушка! да что ж это такое? - продолжал он, входя в комнату, - ну, поплакали! ну и будет! глазки-то, глазки-то зачем же портить!
- Да-с, вот не могу убедить! - вступился Бламанже.
- До тех пор, покуда... - сказала Надежда Петровна, и голос ее оборвался.
- Ну да, есть резон! а вы бы, сударыня, и об нас, грешных, тоже подумали!
- Что ж я могу сделать! теперь моя роль...
Надежда Петровна поникла головой.
- А я вот что вам доложу, сударыня! - настойчиво продолжал полициймейстер, - вместо того чтобы перед этим, прости господи, идолом изнывать, вам бы, сударыня, бразды-с... вот что, сударыня!
Но Надежда Петровна по-прежнему смотрела в упор на старого помпадура.
- Я, сударыня, еще сегодня имел счастье докладывать...
Полициймейстер вздохнул.
- Что же? - вступился Бламанже.
- А что ж, говорят, коли оне хотят противодействовать, так и пускай!..
Нехорошо это, Надежда Петровна! Бог с вас за это спросит! так-то-с!
Но она все молчала и, казалось, в глазах смотрящего на нее помпадура почерпала все большую и большую душевную твердость.
'Нашалил - и уехал!' - думалось ей.
- Вот то-то оно и есть-с! - продолжал полициймейстер, как бы предвосхищая ее мысль, - они-то уехали, а мы вот тут отдувайся-с!
- Я постоянно ей это твержу! - оправдывался Бламанже, - и не я один - все общество!
Но Надежда Петровна уже не слушала более. Она вскочила с места и, как раненая тигрица, устремилась на полициймейстера.
- Так вы забыли, кто меня любил? - вскрикнула она на него, - а я... я помню! я все помню!
И с этим словом она величественно удалилась из комнаты.
Попытки, однако, этим не ограничились. Чаще и чаще начали навещать Надежду Петровну городские дамы, и всякая непременно заводила речь об новом помпадуре. Некоторые говорили даже, что он начинает приударять.
- Как жаль, что около него нет... vous savez? <знаете?> - прибавляла при этом какая-нибудь сердобольная дамочка.
- Нет, не знаю! - отвечала Надежда Петровна с изумительным равнодушием.
- Ну, этого... как это лучше выразить... руководящего...
- А!
Наступила эпоха обедов и балов. Надежда Петровна все крепилась и не спускала глаз с портрета старого помпадура. В городе стали рассказывать друг другу по секрету, что она надела на себя вериги.
- Mais, enfin, cela commence a devenir ridicule, ma chere! <Но это, наконец, становится смешным, моя милая!> - говорили ей подруги, приглашая принять участие в общественных торжествах.
- Вы не знаете, mesdames, кто меня любил! - был ее обыкновенный ответ на эти приставанья, - а я... я знаю! О! я очень-очень много знаю!
- Все это так... c'est sublime, il n'y a rien a dire! <это возвышенно, нечего и говорить!> но все же... всему есть наконец мера!
- Вот так-то я с ней каждый божий день бьюсь! - вступался при этом надворный советник Бламанже, который, в последнее время, истаял, как свечка.
В сущности, однако ж, сердце ее мало-помалу подавалось. Она начинала уже анализировать физиономию старого помпадура и находила, что у него нос...
- Ах, ma chere <моя дорогая>, посмотрите, какой у него уморительный нос! - говорила она Ольге Семеновне.
- Я удивляюсь, как вы прежде этого не заметили, - отвечала госпожа Проходимцева, которая и с своей стороны употребляла все усилия, чтобы заставить Надежду Петровну позабыть о прошедшем. - Да и губы-то не больно мудрящие!
И вот, однажды, она рискнула даже взглянуть в окошко... О, ужас! она увидела нового помпадура, который шел по улице, мурлыкая себе под нос:
Он был так хорош, что она невольно загляделась. Брюнет, небольшого роста, но чрезвычайно пропорционально сложенный, он, казалось, был создан для того, чтобы повелевать и очаровывать. На левой щеке его была брошена небольшая бородавка (она все заметила!), а над губой прихотливо вился темный ус, который он по временам прикусывал. Красота его была совсем другого рода, нежели красота старого помпадура. У того и нос и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так и позывало как- нибудь их скомкать, смять, а потом, пожалуй, и поцеловать. Но не за красоту поцеловать, а именно за уморительность. У этого, напротив, все было крепко, все говорило о неуклонности, неупустительности и натиске.
Но вот он приближается больше и больше: вот он уже поравнялся с домом Надежды Петровны; походка его колеблется, колеблется... вот он остановился... он взялся за ручку звонка... Надежда Петровна, вся смущенная и трепещущая, устремилась под защиту портрета старого помпадура.
Бламанже еще раз доказал свою понятливость, стремглав бросившись вон из дома.
- Вы меня извините, милая Надежда Петровна, - говорил 'он' через минуту своим вкрадчивым голосом, - я до такой степени уважал вашу горесть, что не смел даже подумать потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить, что мое нетерпение... те лестные отзывы... если б я мог слушаться только голоса моего сердца...
Но у Надежды Петровны стучало в ушах. Она уставилась глазами в портрет, и ей показалось, что старый помпадур сверкал на нее оттуда глазами.
- Поверьте, - продолжал звучать тот же медоточивый голос, - что я тем не менее отнюдь не оставался безучастным зрителем вашего горя. Господин полициймейстер, конечно, не откажется удостоверить вас, что я неоднократно приказывал и даже настаивал, чтобы вам предоставлены были все способы... словом, все, что находится в моей власти...
Надежда Петровна сидела по-прежнему, не шевелясь, словно с ней происходил какой-то кошмар.
- Однако мне очень обидно, - гудел помпадур, - скажу больше... мне даже больно, что вы... как будто из-за меня... лишаете общество, так сказать, лучшего его украшения! Конечно, я... мои достоинства... Я не
