поджидал, не угостит ли его кто-нибудь из должников чаем. В партии 'крепкоголовых' он представлял начало письменности и ехидства; говорил плавно, мягко, словно змей полз; голос имел детский; когда злился, то злобу свою обнаруживал чем-то вроде хныканья, от которого вчуже мороз подирал по коже. Словом сказать, это был человек мысли. Напротив того, Гремикин был человек дела. Здоровенный, высокий, широкий в кости и одаренный пространным и жирным затылком, он рыком своим поражал, как Юпитер громом. Он был не речист и даже угрюм; враги даже говорили, что он, в то же время, был глуп и зол, но, разумеется, говорили это по секрету и шепотом, потому что Гремикин шутить не любил. Употреблялся он преимущественно для производства скандалов и в особенности был прелестен, когда, заложив одну руку за жилет, а другою слегка подбоченившись, молча становился перед каким-нибудь крикливым господином и взорами своих оловянных глаз как бы приглашал его продолжать разговор. 'Крепкоголовые' хихикали и надрывали животики, видя, как крикливый господин (особливо если он был из новичков) вдруг прикусывал язычок и превращался из гордого петуха в мокрую курицу. 'Стригуны', 'скворцы' и 'плаксы' ненавидели и боялись его; Козелков тоже провидел в нем что-то таинственное и потому всячески его избегал. И его тоже трепетали мужики, и свои, и чужие, но он и не подумал бежать из деревни, когда крепостное право было уничтожено, а, напротив, очень спокойно и в кратких словах объявил, что 'другие как хотят, а у меня будет по-прежнему'. И до него тоже добиралось пять губернаторов, но тоже ничего не доспели, потому что Гремикин сразу отучил полицию ездить в свое имение. 'Нет тебе ко мне въезду', - сказал он исправнику, и исправник понял, что въезду действительно нет и не может быть. Два раза он был присужден на покаяние в монастырь за нечаянное смертоубийство, но оба раза приговор остался неисполненным, потому что полиция даже не пыталась, а просто наизусть доносила, что 'отставной корнет Яков Филиппов Гремикин находится в тягчайшей болезни'. Когда он играл в преферанс, то никто ему вистовать не отваживался, какую бы сумасшедшую игру он ни объявил. Понятно, что для 'крепкоголовых' такой человек был сущий клад и что они ревниво окружали его всевозможными предупредительностями.
Козелков очень любезно поздоровался с Праведным и боязливо взглянул на Гремикина, который, в свою очередь, бросил на него исподлобья воспаленный взор. Он угрюмо объявил десять без козырей.
- Ну-с, как дела в собрании <в Дворянском собрании>, почтеннейший Созонт Потапыч? - любезно вопросил Козелков.
- Посредников, вашество, экзаменуем, - отвечал Праведный своим детским голоском и так веселенько хихикнул, что Дмитрий Павлыч ощутил, как будто наступил на что-то очень противное и ослизлое.
- Десять без козырей, - снова объявил Гремикин.
- Однако мой приход, кажется, счастье вам принес, Яков Филиппыч? - подольстился Козелков.
- Я иногда... всегда!.. - отвечал колосс, даже не поворачивая головы, - скорее таким манером ремизы списываются...
- С Яковом Филиппычем это, вашество, бывает-с, - вступился один из партнеров, очевидно, смущенный, - а ну-те, я повистую!
- Не советую! - мрачно цыркнул колосс и тут же смешал карты.
Игра продолжалась, но, очевидно, для одной проформы, потому что Гремикин без церемоний объявил несколько раз сряду десять без козырей и живо стер свои и чужие ремизы. Партнеры его только вздыхали, но возражать не осмелились.
- Подьячего под хреном и рюмку водки - да живо! - по окончании игры цыркнул Гремикин клубному лакею.
Дмитрий Павлыч сконфузился и принял это на свой счет.
- Так вы говорите, Созонт Потапыч, что у вас посредники... - обратился Козелков к Праведному, чтоб рассеять овладевавшее им смущение.
- Из поджигателей-с! (57) - кротко молвил Праведный и хныкнул.
- Скажите, однако!
- Всех на одну осину! - сквозь зубы произнес Гремикин.
- Проэкзаменуем-с, - еще кротче продолжал Праведный.
- На осину - и баста! и экзаменовать нечего!
- Нет-с, зачем же-с! По форме, Яков Филиппыч, по форме-с все сделаем-с... Позовем, этак, к столу-с, и каждый свою лепту-с...
- Но скажите, пожалуйста... может быть, я... Если б вам угодно было сообщить мне ваши соображения... я мог бы...
- Нет-с, вашество, этак-то лучше-с... Вот мы их ужо позовем-с, кротким манером побеседуем-с, а потом и попросим-с...
- Но ежели они не согласятся?
Праведный опять хныкнул.
- Ну уж, об этом спросите, вашество, у Якова Филиппыча! - молвил он как-то особенно мягко.
Козелков взглянул на Гремикина и увидел, что тот уже смотрит на него во всю ширину своих воспаленных глаз.
- Мы, вашество, 'доходить' не любим! - продолжал между тем Праведный, - потому что судиться, вашество, - еще не всякий дарование это имеет!
Пожалуй, вашество, еще доказательств потребуете, а какие же тут доказательства представить можно-с?
- Поверьте, почтеннейший Созонт Потапыч, что я всегда готов! - горячо вступился Козелков, - я просто по одному слову благородного человека...
- Знаем, вашество! и видим это! Это точно, что у вашества чувства самые благородные...
- Следовательно, отчего ж вам не обратиться ко мне? обратитесь с полною откровенностью, доверьтесь мне... откройтесь, наконец, передо мной! - затолковал Дмитрий Павлыч и в самом деле ощутил, что в груди его делается как будто прилив родительских чувств.
- Дожидайся! - прошипел Гремикин, но так ясно, что шип его проникнул во все углы комнаты.
- Нет-с уж, вашество, зачем вам беспокоиться! мы это сами-с... сперва один к нему подойдет, потом другой подойдет, потом третий-с... и все, знаете, в лицо-с!..
- 'Поджаривать' это по-нашему называется, - отозвался из угла чей-то голос.
- Это так-с, это точно-с. Потому, он тут, вашество, словно вьюн живой на сковороде: и на один бок прыгнет, и на другой бок перевернется - и везде жарко-с!
Праведный вздохнул и умолк; прочие присутствующие тоже молчали.
Гремикин смотрел на Козелкова так пристально, что последнему сделалось совсем неловко.
- А нельзя ли, голубчик, стаканчик чайку мне? - обратился Праведный к лакею, - да жиденького мне, миленький, жиденького!
Митенька вздрогнул при звуках этого голоса; ему серьезно померещилось, что кто-то словно высасывает из него кровь. Снова водворилось молчание; только карты хляскали по столам, да по временам раздавались восклицания игроков: 'пас'; 'а ну, где наше не пропадало!' и т.д. или краткие разговоры вроде следующих:
- Опять-таки ты, Семен Иваныч, характера не выдержал! ведь тебе говорено было, что сдавать тебе не позволим!
- Клянусь...
- Нечего 'клянусь'! Сам своими глазами видел! Король-то бубен кому следовал? мне следовал? А к кому он попал? к кому он попал?
- Да что с ним толковать! Сдавайте за него, Терентий Петрович, - да и все тут!
- Нет, брат! играть с тобой еще можно, но позволять тебе карты сдавать - ни-ни! и не проси вперед.
Или:
- Уж я, брат, ему рожу-то салил, салил, так он даже обалдел под конец!
- Неужто?
- Право! глядит, это, во все глаза и не понимает, ни где он, ни что с ним... только перевертывается!
- Ха-ха-ха!
